Что она себе вообще думает, эта чужая мама, чужая жена и незнакомая для нас с Настей женщина? Что через пару часов, когда мы все наиграемся в вежливость за чашкой чая, она просто скажет моей дочери, что мы видим её в первый и последний раз, и на этом всё? Наська просто кивнёт, скажет: «Окей» и выйдет из её квартиры и из её жизни? Только так ни черта не будет…

Двери лифта раскрываются в тот момент, когда я уже в опасной близости к тому, чтобы закончить этот фарс. Выхожу первым и… молчу. Хотя если уж и отцеплять Настю от Персидской, то именно сейчас. Когда мы ещё не вошли в квартиру Кати и дочь не стала задавать миллион вопросов при виде фотографий «мамы» с другим мужиком или детьми, например. Но я почему-то никак не могу на это решиться.

В прихожей прохладно, что остро контрастирует с тёплой, почти летней погодой. И пахнет чем-то таким, что окончательно по башке бьёт, как будто я только что в одну глотку бутылку водки высадил. Домом, что ли? Уже и забыл, как оно бывает.

– Мам, пап, мы с Катей руки помоем и придём! – верещит Настька, наскоро стаскивая сандалики и безошибочно отправляясь в ванную. Ловлю удивлённый взгляд Екатерины, и не сдерживаю короткого ржача. Нервного такого, который и сотой доли того, что меня изнутри жрёт, не способен передать.

– Это поросёнок её. Катей зовут.

– А.

Она улыбается, так нежно и светло, что не сдерживаю ответной улыбки. Стаскивает балетки, снимает кофту, оставаясь в одной футболке. На голое тело. Это отмечаю, когда вижу, как соски светлую ткань натягивают, от чего рот слюной наполняется.

Твою дивизию… впервые хочу трахнуть женщину с момента, когда Тани не стало. Нет, стояк по утрам и прочее – это неотъемлемая часть любого мужика, хоть потерявшего жену, хоть только начинающего думать о бабах. Но когда вот так остро – какой-то вспышкой слепящей – впервые.

И это, сука, снова злит.

– Кать… мне бы Настю забрать, нам ещё по делам ехать.

Вместо того, чтобы сказать всё, что я думаю по поводу случившегося, произношу совершенно другие слова о совершенно других вещах. И снова слышу то, чего совсем не ожидаю услышать:

– Ты можешь её у меня пока оставить. Мы чаю попьём, мультики посмотрим. У меня вроде канал какой-то детский есть.

Нет, для неё всё это реально в порядке вещей? Вот эта вся х*йня, в которую вляпались все трое? Очевидно, по моему лицу, на котором отражается всё, что чувствую в этот момент, Катя понимает если не всё, то большую часть как минимум. Потому что говорит следом, понизив голос до шёпота:

– Я понимаю, что это всё не игрушки. И я попробую сама ей всё объяснить. Идёт?

***

Он кивает и выходит из квартиры, и только тогда ощущаю… облегчение. Всё это время боялась, что Илья просто заберёт Настю, а сейчас… Сейчас она плещется в ванной, что-то напевая, и от понимания, что в квартире есть кто-то ещё, и этот кто-то во мне так остро нуждается, мне впервые за долгое время хорошо.

Возможно, это неправильно.

С вероятностью в девяносто девять процентов – закончится чем-то болезненным.

Но сейчас мне хорошо, и я с такой жадностью делаю глотки воздуха, один за одним, что начинает кружиться голова.

Мы с Вадимом никогда не думали о детях, как о тех, кто может родиться в обозримом будущем. Нет, говорили, конечно, что такое возможно, но не строили никаких определённых планов. И даже когда я перешла рубеж тридцати пяти, всё равно эта вероятность была обсуждаемой, но не сбывшейся. Теперь у него была Майя. Именно ей предстояло рожать Вадиму детей, а не мне, оставшейся на обочине жизни за год до сорокалетия.

– Мам! – доносится до меня голос Насти, и мне не хочется протестовать. Не хочется убеждать её, что она не не должна меня так называть.

Я ничего не знаю ни об Илье, ни об их прошлом – его и этой маленькой девочки. Но теперь, когда они так быстро и безоговорочно ворвались в моё настоящее, мне начинает казаться, что именно так всё и должно было произойти.

– Что такое?

– А папа ушёл?

– Да. Поехал по делам. Хочешь, чтобы вернулся за тобой?

Даже дыхание задерживаю, когда жду ответа Насти. Кажется, любое слово может привести к тому, чего мне так отчаянно не хочется. Она вдруг поймёт, что жестоко ошиблась, расплачется и начнёт требовать, чтобы я вернула её папе.

– Нет. Я с тобой хочу.

Она начинает расхаживать по квартире с совершенно невозмутимым видом. Своего поросёнка держит подмышкой, а сама с интересом рассматривает всё – картины на стенах, статуэтки, книги. И наконец спрашивает, ткнув пальцем в одну-единственную фотографию, которую у меня так и не поднялась рука выбросить:

– Кто это?

На снимке я и Вадим во время медового месяца. На мне длинное белое платье и соломенная шляпа и я подставляю лицо солнцу, рядом – муж, улыбается и подмигивает фотографу. Даже сейчас могу вспомнить запах моря, вкус солёных капель, что долетали до берега и ощущение безграничного счастья.

– Неважно…

Быстро переворачиваю фоторамку, и подталкиваю Настю в сторону кухни. Мы же домой не просто так пришли, а чай пить, а значит – за стол.

Девочка усаживается на один из барных стульев, отказавшись усесться за столом. Ставит на стойку свою свинку и начинает о чём-то с ней переговариваться. Я почти не прислушиваюсь к её голосу, мои мысли сейчас направлены туда, куда совсем не следовало бы. На Илью.

Я почти не успела составить о нём никакого впечатления, но то, что видела, скорее оставило приятные ощущения, чем дискомфорт. Хотя, он напоминал мне ёжика – колючего такого, готового на любое слово сначала отреагировать, а потом подумать, стоило ли оно того. И волосы такие же – взъерошенные, будто торчащие в стороны иголки. Сразу как увидела его, поймала себя на совершенно неуместном желании, что хочется руку протянуть и вихры непослушные пригладить. А глаза у Ильи пронзительно-голубые. Яркие такие, но в то же время с оттенком холода. Словно пелена на них льдистая.

– А мы сейчас не просто чай будем пить, а кашу поедим. С фруктами. Любишь такую? – уточняю у Насти, уже поставив кастрюльку на плиту. Наливаю молока, только теперь понимая, насколько я сама голодна. Даже под ложечкой свербит от того, какой аппетит просыпается.

– Люблю.

Девочка поворачивается ко мне и вдруг выдаёт то, от чего замираю с пачкой хлопьев в руках:

– Ты ведь не та мама, что у меня раньше была? Другая же?

Самым верным будет сейчас объяснить, что я вообще не её мать. Ни та, ни другая. Почему же так болезненно сжимается сердце в груди от необходимости произнести эти несколько слов? Будто бы сделаю что-то непоправимое, если всё же развею надежды ребёнка.

– А если другая? – уточняю, засыпая овсянку в закипевшее молоко.

– Папа сказал, что та не вернётся никогда. Но я тебя когда увидела, поняла всё.

– Что именно поняла?

– Что мама ко мне вернулась. Только не та, а другая.

Она пожимает плечами и продолжает болтать с поросёнком. О том, как завтра мы пойдём в зоопарк, куда папа её так ни разу не сводил, хоть обещал. И о том, что хочет сшить свинке какую-нибудь одежду. Это всё выворачивает наизнанку, и мне приходится отвлечься на кашу, чтобы только не позволять мыслям одолевать меня каждую секунду.

Снимаю овсянку с плиты, даю немного остыть, раскладываю по тарелкам. Добавляю масла и достаю фрукты. Вадим их любит – персики, груши. И ягоды тоже любит. Сейчас в холодильнике килограмм клубники лежит, чудесной, спелой, от которой запах по всей кухне, когда нарезаю её дольками и кладу перед Настей. Она уже уминает овсянку с таким аппетитом, будто нет ничего вкуснее на свете. И я тоже принимаюсь за еду. Улыбаюсь, когда девочка делает вид, что кормит поросёнка. На этом пока завершаю нашу беседу. Всё совсем не так, как я себе представляла. Настя прекрасно отдаёт себе отчёт в том, что я не её мать, но пока не переговорю обо всём случившемся с Ильёй, не стоит ничего кардинально решать.