Он хотел снова вызвать начальника штаба, чтобы тот не беспокоился, самолет уже не нужен, как вдруг Чубчик, забравшийся на башню, крикнул:

— Товарищ комбриг, смотрите!

— Самолет?

— Берлин!

Это было невероятно. В бинокле вырисовывались какие-то фантастические стены, крыши, башни, а над всем этим — столбы огня и дыма.

Смотрели долго, до боли в глазах. Верилось и не верилось, что это Берлин, что вскоре всему конец. Однако нужно рыть могилу. Еще одну могилу на пути великою похода…

Тем временем Кардинал, не расстававшийся с карандашом и альбомом, уже рисовал. За рекой гремел бой, по автостраде мчались машины, а молодой художник был занят своим: он создавал картину «Танкист на смертном одре…»

«Когда закончится война, — думал он, — я буду рисовать тишину. Осточертел мне этот вечный грохот и шум. А тишину можно нарисовать! Неподвижные тополя среди безбрежных полей, цветущий сад, встреча восхода солнца ошеломленным малышом…»

Танкисты быстро вырыли яму. За годы войны каждый из них, — роя щели, траншеи, могилы, — перекопал немало… Комбриг вынул из кармана погибшего партбилет, медальон с домашним адресом и фотографию тонкобровой девушки.

Когда тело Барамия снимали с брони, низко над автострадой показался небольшой моноплан. Это был не санитарный С-5, а обыкновенный «кукурузник» У-2, а на нем летчица и пассажир в танкистском шлеме. Самолет приземлился на озимом поле, в пассажире все сразу же узнали прославленного комбата Бакулина. Он шел навстречу им осунувшийся и словно бы помолодевший, лицо его было испещрено багровыми полосками шрамов, руки еще забинтованы.

Летчица Инна Потурмак доложила комбригу, что санитарная авиация вся в разгоне, поэтому ей приказано было прибыть в его распоряжение. По дороге из штаба армии напросился этот бесплатный пассажир.

Березовский, ни о чем не спрашивая, обнял Бакулина.

— Ну, как вы тут? — опомнившись от первого возбуждения, спросил прибывший.

— Да вот, воюем, — ответил нисколько не удивленный его появлением комбриг.

— Как мои ребята?

— Не подкачали.

— Кто над ними?

— Полундин.

— Ясно.

Комбриг не стал хвалить Полундина, в глазах Бакулина и без того сверкнул ревнивый огонек. Без лишних слов, по-деловому предложил:

— Принимай батальон Барамия. А там видно будет.

— Служу Советскому Союзу!

Посмотрел на желтое, искаженное смертью лицо боевого друга.

— Прости, Давид. Война…

Инна Потурмак подала комбригу пакет:

— Из штаба армии.

Березовский разорвал конверт, пробежал глазами документ, передал Бакулину. Выдержка из Указа: гвардии капитану Барамия присвоено звание Героя.

— Вот что, — сказал Иван Гаврилович летчице. — Не будем мы его закапывать вот так, наспех. Вези в штаб армии. Пускай похоронят как надлежит — со всеми воинскими почестями. И… — минутку подумав, добавил: — Покажи ему Берлин. С высоты.

Березовский говорил о мертвом, как о живом. Вспомнил в этот миг. Мефодиева, Коваленко, других своих побратимов…

Когда Барамия посадили в самолет и крепко привязали к сиденью, летчица, прежде чем запустить пропеллер, подозвала Сашко Чубчика и что-то зашептала ему. Потом сунула в руку солдатское письмо-треугольник. Комбат уловил конец ее фразы: «Только передай, непременно передай, лично!» И только после этого побежала выполнять необычный приказ командира бригады.

Березовский вопросительно взглянул на ординарца.

— Капитану Осика, — сказал Чубчик.

Жизнь и смерть шли рядом.

Тельтов-канал.

О нем столько передумано, переговорено за эти продымленные дни и ночи! Вот он — перед глазами. И восторг, и разочарование. Ничего особенного: обыкновеннейший грязноватый канал. Закованный в бетон, он волнистой линией окаймляет южную границу Большого Берлина между железнодорожными магистралями на Магдебург и Лейпциг.

Местечко Тельтов сейчас представляло собой сплошную пустыню раздробленных камней, битого кирпича, смятой арматуры, обгоревших «тигров», «пантер», «фердинандов», «блиц-опелей». Кладбище человеческого труда и надежд, изрытое траншеями, издолбленное воронками… Хорошо поработали в эти дни наша дальнобойная артиллерия, бомбардировщики, штурмовики, «катюши».

Но в этом мертвом хаосе все еще теплится жизнь. Теплится лишь для того, чтобы убивать или быть самому убитым.

Гвардии майор Бакулин вывел третий батальон на дамбу, по которой через канал автострада вела в берлинские районы Лихтерфельде, Шенеберг и в центр города. Комбат уже собирался выкрикнуть: «Вперед! Дае-ешь Берлин!», но заметил посредине дамбы глубокую воронку от фугаски, которую танкам не преодолеть. Понял, что представляет собой прекрасную мишень для «кобр», притаившихся на противоположной стороне. Скомандовал задний ход, но батальон сгрудился на узеньком пятачке перед дамбой, возможность маневра равнялась, что называется, пулю. Танк Голубца подошел последним. Лейтенант сообразил, что тут будет много мороки, пока танкисты очистят дамбу, а саперы под огнем противника залатают воронку. Единственный выход искать брод.

Неподалеку отсюда увидел подходящее место с покатым берегом. Дал команду задраиться, захлопнул крышку люка и велел механику-водителю осторожно спускать машину вниз. Заторможенные гусеницы, размалывая бетон, с пронзительным скрежетом медленно и грузно спускались к воде. А Бакулин тем временем взял максимальный разгон и чудом перескочил через воронку — его танк на берлинском берегу оказался первым.

Форсировав Тельтов-канал, они пересекли официальную границу имперской столицы. Комбриг поздравил экипажи по радио. Вдруг танк сильно тряхнуло. Попадание снаряда. Их нащупала «кобра». Будто нарочно, чтобы предостеречь от преждевременного торжества.

— Осколочным! — приказал Березовский. — Прямой наводкой!

Комбриг поднял люк башни. Увидел перекошенную вражескую пушку, возле которой суетились те, кто уцелел. Замахнулся и изо всей силы швырнул гранату. Взрыв, фонтан земли и дыма, кто-то упал, кто-то побежал.

Танк мчался по берлинскому предместью. Охваченный азартом, не думая об опасности, комбриг выбрался на броню, чтобы бить, бить, бить фашистскую нечисть фугасками, лимонками, автоматными очередями.

Когда кончилось горючее и танк замер в каком-то искалеченном сквере, все вокруг горело. И комбинезон на Березовском тоже. Чубчик со словами: «Сейчас, сейчас, товарищ комбриг!» мокрым ватником начал сбивать с него пламя. В скверике был кран для поливки клумб. Электростанция и водопровод в Берлине все еще работали. Танкисты набрали в шлемы воды, обливались ею, с жадностью пили.

Прямо из огня появились два виллиса. Подрулив к скверику, из них вышли в плащ-палатках Маршал Советского Союза, командующий армией и член Военного совета с адъютантами Борисенко и Рогулей. Видно, не только комбрига охватил яростный азарт…

— Кто это здесь носится в аду? — знакомым хриплым голосом спросил маршал. Он положил руку на плечо комбрига, посмотрел на его обгоревший и мокрый комбинезон, весело засмеялся: — Как же вы в таком виде пожалуете к Гитлеру в гости?

Березовский смутился, почесал облупившийся на весенних ветрах нос и тоже пошутил:

— Думаю, что у него вид теперь куда похуже!

— Однако, — торопился маршал, — отдыхать еще не время. — Обратился к танкистам: — Поздравляю с первыми шагами на берлинской земле! — Приветливо махнул рукой, освобождая от необходимости отвечать по уставу, обнял комбрига: — А вас, товарищ Березовский, поздравляю с орденом Богдана Хмельницкого. Как вы думаете, товарищ командарм?

— Так, товарищ маршал, — ответил Нечипоренко. — Кто-кто, а он, — командарм сделал ударение на местоимении, — полностью заслужил. — И к Березовскому: — Поздравляю вас, Иван Гаврилович. Только не думайте, что война закончилась. Впереди, — генерал-лейтенант показал на лабиринт пылающих зданий, — еще много работы…

— А после Германии — Япония, — добавил Маланин. — На наш век этого добра хватит.