Леопард пристально глянул на меня, потом, насколько смог, обошел дом.

– Нет, никакой двери нет.

– Нет, это у тебя глаз нет.

– Ха, это у тебя глаз нет. Слушаю тебя и порой слышу ее.

– Кого?

– Сангому. У тебя те же слова вылетают, что и у нее. Ты еще и думаешь, как она, что умный. Ее колдовство все еще оберегает тебя.

– Будь это колдовство, оно б меня не оберегало. Она навела на меня что-то такое, что не дает развернуться коварству, мне об этом рассказал один ведьмак, что пытался убить меня чем-то металлическим. Не то чтобы это чувствуется кожей или костяком. Что-то, что остается даже после ее смерти, что опять-таки делает это не колдовством, ведь все колдовские чары умерли вместе с нею.

Я подошел вплотную к стене, будто целовать ее собирался, потом шепнул заклинание – так тихо, чтоб даже Леопард со своим звериным слухом не слышал.

– Будь то колдовство, – сказал я.

Я отпрянул и отступил назад. В таких случаях у меня всегда возникает то же ощущение, что и после того, как попью сока из кофейных зерен: вроде у меня под кожей колючки наружу пробиваются, силы ночи выходят схватить меня. Я пошептал в стену: у этого дома есть дверь, и я, с волчьим глазом, ее открою. Я отступил, и безо всякого факела по стене побежал огонь. Белое пламя промчалось по четырем углам, обозначив дверь, протрещало, прогорело и само собой погасло, оставив простую деревянную дверь безо всяких следов огня.

– Кто тут ни есть, а он связан с наукой, – сказал я.

Глиняные, скрепленные известковым раствором ступени привели нас на первый этаж. Помещение было пусто от человечьего запаха, в темноте виднелся арочный проход. Сквозь окна проникал лунный свет. Я в уловках толк знаю, но котяра шел до того тихо за моей спиной, что дважды мне казалось, что он за мной вверх не идет.

Люди над нами говорили вполголоса. На следующем этаже находилась комната с запертой дверью, но за нею я не почуял людей. На половине лестницы запахи повалили на нас сверху: сгоревшее мясо, засохшая моча, провонявшие туши зверей и птиц. Возле вершины лестницы на нас посыпались звуки, шептания, рыканье: мужчина, женщина, две женщины, двое мужчин, животное какое-то, – я сожалел, что слух у меня не так хорош, как нюх. Голубой огонек высверкнул из комнаты, затем пропал в темноте. Мы никак не могли подняться по последним ступеням без того, чтоб нас не увидели или услышали, а потому мы встали посредине пролета. Во всяком случае, нам видно было происходившее в комнате. И мы разглядели, что высверкивало голубым огоньком.

Темная женщина с железным ошейником на цепи вокруг шеи, с волосами почти белыми, но казавшимися голубыми, когда в комнате сверкал голубой огонь. Она кричала, рвала цепь с горла: голубой свет вспыхивал внутри нее и пробегал по тому раскидистому древу у нее под кожей, какое видно становится, когда вскрываются части тела человека. Вместо крови пробегал в ней голубой свет.

Потом она опять темнела. Только благодаря этому свету нам и удалось разглядеть Барышника в темных одеждах, слугу, что скармливал ему финики, и еще кого-то с запахом, какой я и помнил, да не мог узнать.

Потом та, другая, тронула палочку, что вспыхнула, как факел. Цепная отпрыгнула назад и втиснулась в стену.

Женщина держала факел. Я ее прежде никогда не видел: уверен в том был даже в темноте, но запах ее был знакомым, таким знакомым. Выше всех остальных в комнате, с густыми и всклокоченными волосами, она походила на некоторых женщин за Песочным морем. Она указала факелом вниз, на зловонную половину тела собаки.

– Скажи мне правду, – произнес Барышник. – Как тебе удалось втащить собаку в эту комнату?

Цепная зашипела. Она была голая и до того грязна, что казалась белой.

– Иди ближе, и я скажу тебе правду.

Барышник подошел, баба раздвинула ноги, пальцем расправила свою кхекхе, направляя струйку мочи, и замочила его сандалии, прежде чем он успел отскочить. Она принялась смеяться, но работорговец стиснул костяшки кулака и вышиб кудахтающий смех у нее изо рта. Леопард прыгнул, и я схватил его за руку. Цепная, казалось, смеялась, пока факел высокой женщины снова не осветил ее глаза, полнившиеся слезами. Заговорила она:

– Тытытыты – все уходите. Все вы должны уйти. Уходите сразу, бегитебегитебегитебегите, потому как отец на подходе, он на ветре едет, что ль, не слышите, лошадь скачетскачетскачет, не поцеловать вам голову нечистых чад ваших, ступайте мыть мытьмытьмытьмытьмыть…

Барышник кивнул, и высокая женщина сунула факел прямо в лицо цепной. Та опять отпрыгнула и заворчала:

– Никто не едет! Никто не едет! Никто не едет! Ты кто?

Барышник придвинулся, чтобы ударить ее. Цепная вздрогнула и спрятала лицо, моля не бить ее больше. Слишком много мужчин били ее и били ее все время, а ей всего-то и хотелось подержать своих мальчиков, первого, и третьего, и четвертого, но не второго, тот не любит, когда люди его держат, а ведь даже не его мать. Я по-прежнему держал Леопарда за руку и чувствовал, как ходили его мышцы, как вставали его волосы под моими пальцами.

– Хватит этого, – сказала высокая женщина.

– Так ее говорить заставишь, – откликнулся работорговец.

– Ты должен бы считать ее одной из своих жен.

Рука Леопарда перестала дергаться. Высокая носила черное платье из Северных земель, что доходило до пола, но, скроенное в обтяг, делало ее тонкой. Она склонилась над женщиной на цепи, что все еще прятала лицо. Я его не видел, но понимал, что цепная дрожала.

– Настали дни, каких не должно было бы быть в твоей жизни. Расскажи мне о ней, – произнесла высокая.

Барышник кивнул своему подавателю фиников, и тот, откашлявшись, начал:

– Судьба этой женщины очень странна и печальна. Рассказ я веду, и я непременно…

– Не надо представления, осел. Просто расскажи.

Жаль, я не видел, как он насупился: тьма скрывала его лицо.

– Мы не знаем ее имени, а что до ее соседей, так они все от страха перед ней разбежались.

– Она тут ни при чем. Твой хозяин заплатил им, чтобы они ушли. Перестань тратить мое время попусту.

– А мне твое время до крысиной задницы.

Высокая растерялась. Уверен, никто не ожидал, что такое с его губ соскочит.

– Он всегда так? – обратилась высокая к Амаду. – Может, ты мне расскажешь ее историю, рабий барышник, а ему я, может, язык отрежу.

Подаватель фиников выхватил из рукава нож и повернул его рукоятью к высокой со словами:

– А как тебе такая забава? Я тебе нож даю, а ты – попробуй.

Высокая нож не взяла. Цепная по-прежнему прятала свое лицо, забившись в угол. Леопард успокоился. Высокая женщина смотрела на подавателя фиников с пытливой улыбкой.

– Он мастак базарить, этот-то. Ладно, выкладывай свою историю. Я послушаю.

– Ее соседка, прачка, говорит, что зовут ее Нуйя. Никто ее не знает и о ней не справлялся, вот и будет имя ей Нуйя, хотя она на него не откликается. Она вон ему откликается. И никому из живущих не рассказать о ней, кроме нее самой, а она не говорит. Но вот что нам известно. Пусть имя ей будет Нуйя, а жила она в Нигики со своим мужем и пятью детьми. Садык, Маханг, Фула…

– Покороче, подаватель фиников.

Высокая женщина указала на него. Сама же не отрывала глаз от сидевшей на цепи.

– Однажды, когда солнце миновало полдень и склонялось к закату, в дверь к ней постучался ребенок. Мальчик, по виду лет пяти и еще четырех.

– У нас на севере для этого одно слово есть. Мы говорим: девять, – перебила высокая. Она улыбнулась, а подаватель фиников насупился, потом продолжил:

– Мальчишка стучал в дверь так: бах-бах-бах-бах-бах, – словно собирался высадить ее. «Они за мной, за мной гонятся, спасите этого мальчишку!» – говорит он. «Спасите этого мальчишку, спасите его, – говорит. – Спасите меня!»

Цепная метнула взгляд. «Ссссссссссссссспассимальчшшшшш», – зашипела.

– Малыш кричал да кричал – что матери было делать? Матери четырех своих мальчишек. Она открыла дверь, и малый вбежал в дом. Влетел прямо в стену, отскочил и так не переставал метаться, пока она дверь не закрыла. «Кто гонится за тобой? – спрашивает Нуйя. – Уж не от отца ли своего ты бежишь? Или от матери?» Да, матери могут быть строгими, а отцы необузданными, только и взгляд мальчика, и страх в его глазах не требовали крепких слов или обмана. Она потянулась к нему рукой, и он отпрянул так резко, что стукнулся головой о шкаф с посудой и упал.