– Дело неотложной важности.
– Хорошо, я выясню, пожелает ли госпожа вас видеть, – неохотно сказала она с шипящим польским акцентом. – Вы можете пройти внутрь и подождать в комнате.
Нас приняли спустя полчаса, предварительно дав время привести себя в порядок после долгой дороги и осмотреться. Мы попали в настоящий дворец. После увиденных мною «дворянских гнезд» провинции, где скромность граничила с откровенной бедностью, высокая прихожая с причудливыми колоннами подавляла своими размерами. Широкая серовато-белая мраморная лестница, устланная шикарным ковром, уставленная вазами с цветами, ведущая к огромному портрету женщины в полный рост в тяжелой золоченой раме с двумя античными скульптурами воинов, возвышающимися, словно верные поклонники, вокруг хозяйки, призывали смотреть с открытым ртом. Лакей провел нас в небольшую комнату, удивительно уютную и обставленную со вкусом. Темно-зеленая бархатная мебель, гармонирующая с мягкими пуфиками, под цвет портьер и гардин; пол с пушистым ковром, угловой диван и массивный шандал на дюжину свечей.
Хозяйка явилась в длинном голубом шелковом платье с красными бантами, держа в руках веер и играя им таким образом, что определить с одного взгляда количество колец и перстней было бы невозможно. В ушах у нее сверкали два брильянта, – карата по полтора каждый, – а запястье украшал гранатовый браслет.
– Что вам угодно? – ангельским голоском спросила она.
Баронесса была неотразима и элегантна, как тонкий фарфор. Все в ней было божественно: гармония, благоухание, походка, блеск! Она была поистине нимфа, до того прекрасная, что хотелось сыпать комплимент за комплиментом, пока не познакомился поближе. Есть такой тип женщин, про которых говорят: маленькая собачка до старости щенок; Анастасия Казимировна сочетала в себе, несмотря на шестерых детей, некую миниатюрность, правильные черты лица и ярко выраженную беспардонность, другого слова я не смог подобрать. Хозяйка дома привыкла к власти, как к удобной одежде, и совершенно не находила нужным это скрывать. К тому же я лишился четырех сотен рублей, ушедших сиротам, нуждающимся в помощи после наводнения одна тысяча семьсот девяносто третьего года. Пожертвование давало зеленый свет на оформление нужных мне документов, и если возникнут какие-либо затруднения, то Анастасия Казимировна непременно пожалуется папочке, почетному опекуну фонда[5], и тот разотрет всех в порошок, а дабы уважаемые люди могли заниматься своими делами, через пару недель их навестит стряпчий, который все и привезет. Хотели быстро и без проблем – получите. Потрясающий сервис, оставляющий широченное поле для коррупционного маневра. Приедет стряпчий и скажет, мол, бумажки нужной нигде нет и найти никак. И что делать? Бежать к Казимировне? Конечно, проще «сунуть на лапу» на месте. Еще можно придушить стряпчего в подвале за излишнюю инициативу. В общем, кабы мне не нужен был весь этот балаган, в гости к Путилинским я бы в жизнь не поехал.
– Зря вы рубль той дуре дали, – сокрушался Генрих Вальдемарович, когда мы возвращались обратно, – чай, не в столице. Ей и полуполтинника за глаза хватило бы. Глядишь, и обошлись бы меньшей тратой.
– Не было у меня с собой четвертака. Вообще разменной монеты не осталось. Генрих Вальдемарович, а где тут мелочью разжиться можно? Ни в одном трактире сдачу получить невозможно.
– Только у ростовщиков, – серьезным тоном произнес Есипович. – Есть в Смоленске две-три конторы. Выгоднее всего в «анфилатовскую» обращаться. За рубль ассигнациями пятьдесят шесть копеек серебром получить можно[6]. Слышал я, финансовое учреждение у нас скоро откроют, может, тогда и не будут драть половину. А пока только так.
– Проблема-то в том, – глубоко вздохнув, произнес я, – что билеты у меня в основном иностранные.
– Даже не знаю, что и посоветовать, – лицо Генриха Вальдемаровича приняло задумчивое выражение. – Только в Петербург. Впрочем, есть у меня один знакомец, еще с прежних времен. Хотя он все больше скупкой промышлял, но думаю, вашу проблему он решить в состоянии.
– Представите меня?
– Боюсь, общаться вам с ним станет неприятно.
– Ваш знакомец еврей, что ли?
– Упаси господь с ними связываться, без портов остаться можно. Хотя, пожалуй, этот сам их без исподнего выставит. Щепочкин его фамилия. Поручик Павел Щепочкин. В Юхновском уезде у него самая крупная мануфактура, да и во всей губернии, наверно.
– Мануфактурщик – это хорошо, – произнес я. – Когда сможете устроить встречу?
– Вообще-то, Щепочкин – друг Елизаветы Петровны, и я с ним не общаюсь.
– Ревнуете к мутер?
– Я? – возмутился он. – К теще? Да если б не ее…
– Генрих Вальдемарович, извините. Переведем разговор в другую плоскость. Можно ли попросить Елизавету Петровну посодействовать? Или даже уговорить съездить к этому Щепочкину. Я в долгу не останусь. Все расходы за мой счет. Сами видите, обстоятельства сложились ни к черту. А если вспомнить о паршивых урожаях за последние годы, то дела в именье, как мне кажется, хуже некуда.
– Ах, мой друг. Дела в вашем именье и вправду печальны. Одних крупных долгов на шесть тысяч, а сколько по мелочи набралось, так и не знает никто.
«Ух ты, – подумал я, – для Генриха Вальдемаровича я уже друг и именье, которое еще не оформлено как следует, мое. Это радует, однако что-то сумма долга высока. Надо выяснить».
– Как на шесть? – с испугом произнес я.
– Сашка. Пристрастился к картам негодник, моего чуть не вплел. Назанимал у него.
– Проклятье! Я предполагал немного иное.
– Такова жизнь: мы предполагаем, а Бог располагает. Я вот что думаю: а не выкупить ли вам у Щепочкина Грядненскую полотняную фабрику за ваши английские билеты. А мы уж потом как-нибудь разберемся.
«Всенепременно, Генрих Вальдемарович. – размышлял я. – За болвана меня держишь? Картежник Сашка назанимал, а тут такой прекрасный случай вернуть невозвратный долг. Но так говорить мне нельзя. Буквально через неделю необеспеченные ассигнации рухнут, и вскоре менять их на серебро по курсу три к одному станет за счастье. К тому же буквально в спину дышит фактор «дубликата». Бумага через год-полтора начнет расползаться, и избавиться от фунтов и франков нужно таким образом, чтоб никто не смог предъявить претензий. В идеале, если они окажутся за пределами России, я был бы доволен».
В течение всей дороги до Борисовки, штабс-капитан рассказывал о мануфактуре. Приводил какие-то цифры, высказывал пожелания и всячески склонял меня к принятию положительного решения. При всем при этом Генрих честно указал на отсутствие нужного оборудования по переработке конопли. Предупредил об износе станов и слабой квалификации работников. А уже после того, как мы стали проезжать узнаваемые мной по киносъемке дома, выдал фразу:
– Авдотья Никитична после похорон супруга в мирской жизни разочаровалась и в монастырь собралась. Так мне теща сказала. Я сначала сам схожу, предупрежу, а уж потом и вы, мой друг. Только умоляю, не говорите про Сашку плохого. Наверно, это единственная ниточка, которая держит ее здесь. Пусть грех с купчей ляжет на Леонтия Николаевича, царство ему небесное.
Описывать сложившуюся обстановку в доме как гнетущую, вынимающую всю душу и заставляющую глаза наливаться влагой от безысходности, я не стану. Ибо было еще хуже. Грязь и запустение, ощущение смерти и дикий холод, запах давно не мытого тела и чувство наступающего голода. Авдотья Никитична сидела на только что прибранной кровати и смотрела абсолютно пустыми, без единого оттенка разума, глазами. На исхудавшее лицо иногда садилась мерзкая муха, но тут же улетала, обидевшись, что время еще не пришло. Капитан стоял у стола, с деревянным ковшиком с водой и нервно покусывал губу, дергая усом. Возле него, сжавшись, сидела девочка с испуганным взглядом, удерживая в руках корягу-костыль.
– Здравствуйте, тетя, – на большее у меня не хватило сил. Словно от пропасти отпрянул и пару мгновений нужно отдышаться.
