Ансельм (тоже взволнованно). Да, а теперь я просто знаю, что все это были ошибки юности. Деревья существуют, но ветер их не сотрясает. Этим идеям недостает толики смиренного признания, что все идеи ошибочны и как раз поэтому люди теплые, эмоциональные должны в них верить!
Томас. Смиренный! Ансельм! Ты - смиренный! Ансельм, Ансельм!
Ансельм. Ты вообще-то понимаешь, что это такое?
Томас. Смиренный желает быть последним, то бишь первым от конца! (От возбуждения разражается смехом.) Так ведь и Йозеф пишет о твоем смирении и человеколюбии! Он что, выдумывает?
Ансельм. Йозеф несправедлив! Несправедлив! Но даже в этом он - человек!
Томас. Но ты же любишь Регину? Или ради Йозефа мучаешь ее неизвестностью, заставляешь страдать?!
Мария. Да, Ансельм, в этом есть доля правды.
Томас (еще раз пытаясь его пронять). Ансельм! Какая-то часть тебя отпугивает людей, лишает их всякого желания поделиться с тобой, что-то тебе дать. Они просто не могут этого сделать. Ледяной холод убивает альтруизм, он как дыхание умирающего. И такое есть в каждом. А другая часть тебя опять-таки взывает к ближнему. Пусть даже к нечеловеку! Выходит, в самой-то глубине - боязнь остаться неправым. И чего же мы достигли? Сидит в кабинете этакая обезьяна с камнем в руке и обдумывает, как лучше всего расколоть орех. Не задаваясь ни единым вопросом, касающимся высшего человеческого счастья. А не то, вроде как ты, оскопившись, превращают мозг в гротескное подобие женского лона, которое так и жмется ко всему крепкому и прочному. Ансельм, в юности мы легко это выдерживали, ведь юность не размышляет о смерти. Позднее утешались краткосрочными векселями - работой и успехом. Но проходило еще немного времени, и в тебе вдруг впервые оживала мысль, что никогда не бывает ни три часа, ни четыре, ни двенадцать, просто вокруг тебя безмолвно восходят и заходят созвездия! И ты впервые замечал: что-то в тебе, неведомое для тебя самого, следует за ними, словно прилив и отлив. И аскет обвивал канатом свое сердце, а другой конец, захлестывал за самую большую звезду, которую видел ночью, и так пленил себя. Сыщик же глядел на следы, ему незачем обращать лицо вверх. Но мне? и тебе? Когда ты искренен, хотя тебе внимает Мария? Ансельм, одиночка - чудак, двое - новое человечество! (В изнеможении умолкает.)
Пауза.
Мария (наконец тоже завершив свой туалет, оживленно). Оба вы чудаки! До меня только сейчас дошло, какие вы упрямцы. Вы хоть словечком о Йозефе перемолвились?..
Оба удивленно оборачиваются к ней, точно услыхав голос из другого мира.
(Смеясь.) Ансельм-то совсем присмирел. Вам бы все же поговорить с Томасом начистоту - тогда он откажется от своего символического сыщика!
Томас (еще в полной растерянности). Конечно, откажусь.
Мария (продолжая). А Ансельм обжегся. Ансельму больно. Надо приложить что-нибудь холодное. (Прикидывает, из чего бы сделать повязку.) Ты ступай, ступай, он скоро придет, прямо в твою комнату.
Ансельм (с вымученной уступчивостью). То-то в нем и опасно, что он всех убеждает.
Томас. Так нужно, Ансельм? (Вопросительно смотрит на Ансельма, который заставляет себя утвердительно ответить на этот взгляд. И все же неуверенно и горько.) Неужели? Ладно, я подожду. Марию ты разочаровывать не станешь. (Уходит.)
Ансельм тотчас вырывает у Марии руку, которую она не успела как следует
перевязать.
Ансельм. Я к нему не пойду.
Мария. Что вы сказали?
Ансельм. Что я к нему, конечно же, не пойду.
Мария. Больше я с вами не разговариваю.
Ансельм (беззаботно). Он еще в детстве был всезнайкой. Но я не хотел ему отвечать! Не обязан я отвечать! (Торжествующе.) Не обязан, Мария!! Не обязан. Я могу закрыть глаза, заткнуть уши, задраить все люки и упрятать в потемках все, что знаю; а великий взломщик с двумя своими ломиками рассудком и заносчивостью - пускай беснуется и стучит снаружи...
Мария делает недовольную мину и не отвечает.
Я скорее уеду, чем впущу его!
Мария. Вот и уезжайте! Так будет лучше всего. Ансельм. Едемте со мной! Мария. Что вы сказали?
Ансельм. Уедемте вместе.
Мария ошеломленно смотрит на него. Пауза.
Мария. Вы с ума сошли! Что вы опять придумали?
Ансельм (немного помолчав, другим тоном). Разумеется, вы поняли мое предложение превратно, так я и думал.
Mapия. Я даже не пытаюсь понять. Я осталась, потому что хочу здесь прибрать. Если желаете сказать еще что-то, извольте; полагаю, у вас нет намерения обидеть меня.
Ансельм. Не знаю, обидит ли вас, если я скажу, что люблю Томаса больше, чем вы. Ведь мы с ним очень похожи. Теперешний его срыв - всего-навсего подражание мне. А моя враждебность, пожалуй, идет от страха за себя. Но вы-то бесполезно страдаете от него и сами себе в этом не признаетесь.
Мария. Страдает он! Это сильный человек, который всегда добивался, чего желал, утратил уверенность в себе.
Ансельм (ревниво). Томас все умеет, но только не страдать!
Мария. Ужасно, когда видишь все это, а помочь ничем не можешь.
Ансельм. Вы-то могли бы.
Мария. Я? Ах, Ансельм, тут зоркость вас подводит! Я ничегошеньки не понимаю в этих нечеловеческих идеях.
Ансельм. Есть одно средство.
Мария. Ну так говорите скорее.
Ансельм. Я уже сказал.
Мария (помолчав). Но это же мечтания, прожектерство.
Пауза.
Ансельм. По-вашему, я оспариваю превосходство Томаса, чувствую себя рядом с ним умственно ущербным?
Мария. Говорят, вам пришлось уйти из университета, из-за стычек?
Ансельм. Я сделался невыносим. Мне бы жить в эпоху инквизиции! Если какой-то человек придерживается иного мнения, я вижу звериный оскал каменного идола. Кто понимает, разглядит за ним бесстыдную решимость утопающих, которые дерутся из-за места в лодке.
Мария. Но люди ведь не могут не иметь разных мнений!
Ансельм. Наверно, у меня просто не хватает терпения. Ах, Мария, нам обоим не хватает на него терпения. Мне необходимо чувствовать, что для кого-то я - самое главное, решающее. А не то я чувствую себя отверженным. Томас способен обходиться без людей, но согласитесь, это же чудовищно!
Мария. Тут вы, пожалуй, отчасти правы; в Томасе есть что-то нечеловеческое, я ему сто раз говорила.
