Томас. Конечно, нет! Ох это проклятое человеческое "конечно" - как притолока низкой двери: не хочешь, а склонишься перед любой подлостью.
Регина (продолжает). А Ансельм уже неестествен!
Томас (подчеркивая узость переходной зоны). Ансельм неестествен.
Пауза.
(Измученно.) Если б ты знала, как мужчины презирают таких женщин!
Регина. А я знаю. И они правы. Я каждый раз замечала, но для меня это всегда была месть, в глубине души. Ведь и сегодня речь не о том, что ты это сделал. А о том, что это тебя усмиряет и принижает, что ты становишься собственным поступком. Бунт, могучая воля, безымянная сила выплескиваются в мир и... в твоем случае становятся профессором.
Томас (наполовину соглашаясь). Да, быть может, каждый на всю жизнь остается в плену второстепенного успеха. Наверное, мне надо с этим примириться.
Регина. Восхитительное девичье ощущение - волшебной птицей парить над миром, качаясь на кольце! Только потом догадываешься, что сидел в клетке, которую кто-то нес и вдруг поставил.
Томас. Вчера, разговаривая с твоим мужем, я вправду еще верил, что мужчины тебе отвратительны; теперь, моя дикарка сестра, мне нужно свыкнуться с тем, что ты омерзительно уродливым способом выразила то же самое.
Регина. Какая-то часть меня всегда была вне этого.
Томас. До чего же мне нравилось, что мы никогда не предъявляли друг другу непомерных требований. Сохраняли между собой свободное пространство. Не сковывали, не стискивали друг друга всякими там идеалами, когда голова кругом идет и дышать нечем. Наоборот, хотя мы годами не виделись и не писали писем - спокойный сон с детства нерасторжимых уз. А эти узы на крайнем переделе были музыкой, как все далекое. Даже твой брак с Йозефом ничуть этому не мешал. Главная тайна человеческой музыки не в том, что она музыка, а в том, что посредством сушеной овечьей кишки удается приблизить нас к Богу.
Регина. Наверно, я просто злая, очень даже может быть; никого я не люблю, все делаю втихомолку. Но всегда у меня было утешение: если уж будет совсем скверно, ты сумеешь навести порядок; устроишь так, что все, что я наделала, было хорошим и добрым. А ты смирился, упал!
Томас. Не тревожься, я... опять встану!
Регина. Слушай, давай разуемся и пойдем в парк, босиком! По мокрой траве.
Томас с облегчением отмахивается.
Ты еще помнишь эту старую чертовку Сабину?
Томас. Нашу бонну, которая приучала нас к доброделетям? Наконец-то я понял, кого мне все время напоминала Мертенс!
Регина. Идем погуляем по мокрой траве; сверкающая утренняя роса, враждебно чистая, как ее губка, омоет наши ноги. Солнце будет куриться паром у нас на плечах. Гляди, вот оно встает. Нелепо, как взрыв! (Строит солнцу необузданные, гротескные гримасы.) А-а-ах!!! Это же красота!!! Наши босые ступни почувствуют землю; зверя, из которого мы вышли, не умея улететь прочь! Потом они найдут нас мертвых под кустом. И сломают себе голову, гадая, почему мы босиком.
Томас. Ты до сих пор носишься с этой мыслью?! Прямо как Ансельм!
Pегина. Я никогда об этом не думала; даже после смерти Йоханнеса. Но мне кажется, человек или предназначен к этому изначально, или нет. Все это растет подспудно, и однажды человек осознает свое призвание.
Томас. Но... ты что, вправду... серьезно?..
Pегина. У тебя же хватит мужества на двоих. Стоит ли в итоге валяться этаким пустым мешком? Быть как все? Чего ты еще ждешь?! Это единственное, что пока не испробовано; может, оно и обман, а может... от сознания, что оно близко, уже становишься дивно свободным и бесстрашным.
Томас (хватает ее за плечо и трясет). Чепуха! Оказывается, это прекрасно! Быть оставленным - прекрасно! Все потерять - прекрасно! Не знать, что делать дальше, - прекрасно! Суженным до точки зрачком брать свою жизнь на прицел. Ничего не видя, оступиться на верхней ступеньке. И медленно, как лист, лететь сквозь огромное глубокое пространство.
Мария (входит со свечой в руке). А здесь светло. (Задувает свечу.) Вы уже на ногах? Тоже не спалось? Когда Регина ушла от меня, я спала потом всего часа два. Не знала, что будет делать Ансельм, что - ты. Ты вообще в спальню не приходил.
Томас. Ансельм, наверно, отсыпается; ему нынче уезжать. (Временами удивленно поглядывает на Марию, тщетно пытаясь охватить ее целиком и запомнить.)
Mapия (садится подле Регины, укутывает ее своей шалью). Конечно, он делает много дурного, в общем сам того не желая, как мальчишка, из внутренней неуклюжести. А потом удирает.
Томас. Ну что ты говоришь, нам ведь уже за тридцать! Бывает, и в восемьдесят остаются в душе детишками. Согласен. Даже когда уже смотрят в глазницы смерти. Но все равно до крайности омерзительно выворачивать этот мягкий внутренний мех наружу так, как вчера... Ужасный холод; у тебя постель еще теплая? Я бы прилег.
Mapия. Я поставлю чай; прислуга еще спит. (Регине.) Может быть, он отчасти все же оказался прав. Если б я ему доверилась! Если б уступила и уехала с вами!
Томас (обеим). О? Ну что, высказались? У смертного одра здоровяка!
Мария. Ты по обыкновению чванишься. А я вот засомневалась; пожалуй, кое в чем я перед ним виновата. Ведь по отношению к Регине мы совершили одну и ту же ошибку.
Peгина. А, вздор!
Мария (ласково). Нет, не вздор; жаль только, не исправишь. Я лишь теперь поняла, отчего она вышла за Йозефа; а ведь я так часто корила ее за это. Но после неожиданной смерти Йоханнеса она просто думала: надо ждать. Спрятаться. Что такое и тридцать, и пятьдесят лет - если есть чего ждать!
Томас. Ты забываешь: это была настоящая смерть, а не фиктивная!
Мария. Ты забываешь: когда молодая женщина принимает первое свое решение - быть сильной и достойной спутника, оно летит через горы и планы как по гладкой площадке для танцев. Превратности и помехи замечаешь куда позднее.
Регина. Вздор, вздор, вздор! (Пытается закрыть Марии рот.)
Мария (встает и берется за чайник, но тотчас вновь его оставляет). Нет, пусть слушает! Ты от нас ни советов тогда не дождалась, ни помощи!
Томас. И что? А дальше? Она тебе, наверно, и это рассказала?
Мария. Почему ты не хочешь понять? Раз она заживо сошла в могилу, ей что, надо было еще и остаться там?
