С места, что называется, в карьер Тынянов свой роман начал.
На очень холодной площади в декабре месяце тысяча восемьсот двадцать пятого года перестали существовать люди двадцатых годов с их прыгающей походкой. Время вдруг переломилось; раздался вдруг хруст костей у Михайловского манежа – восставшие бежали по телам товарищей…
Лица удивительной немоты появились сразу, тут же на площади, лица, тянущиеся лососинами щек, готовые лопнуть жилами. Жилы были жандармскими кантами северной небесной голубизны, и остзейская немота Бенкендорфа стала небом Петербурга.
Под присмотром этой небесной, бенкендорфской, немоты и вошел Павел Петрович в кабинет к государю с той порхающей походкой людей, чей век кончился на той холодной зимней площади, нет, не в двадцать пятом году, а на тринадцать лет раньше – в тысяча восемьсот двенадцатом.
Государь смотрел в окно на Неву.
– Ваше величество! – сказал Павел Петрович громко и отчетливо.
– Я вас слушаю, князь, – ответил Николай I, не поворачивая головы, – говорите.
– Говорить? – переспросил Павел Петрович и замолчал. Голос его, когда он переспросил государя, неожиданно и удивленно дрогнул (неожиданно ли?) – и потому насмешливо. И вот эту свою насмешку и удивление (не с вашим же затылком мне говорить?!) он передал своему молчанию: пусть оно говорит с затылком императорским, а меня увольте!
– Я слушаю, – не выдержал паузы император, которую ему устроил Павел Петрович, но воли своему гневу не дал – улыбнулся: – Говорите, князь.
Но Павел Петрович медлил говорить.
Императору шел девятнадцатый год – и те три года императорской жизни его еще не «испортили» – и, к сожалению, ничему не научили. «И не научат, – подумал Павел Петрович, – если в советчиках такие, как граф Большов и этот остзейский немец Бенкендорф. Ишь, как выкатил на меня свои белесые глазища от гнева. Ничего, сейчас мы их притушим».
– Видите ли, ваше величество, – заговорил, наконец, Павел Петрович, – то, о чем я хочу вам сказать, третьей пары глаз терпеть не могут! – И он предерзко и сочувственно посмотрел на Бенкендорфа.
– Александр Христофорович, оставьте нас, пожалуйста, – сказал как можно любезнее государь и добавил: – Что поделаешь? – И развел руками: – Князь старой выучки.
– Именно! – неожиданно с восторгом подхватил мысль государя императора Павел Петрович. – Старой выучки. Выучки нашего покойного императора – вашего отца, ваше величество! – возвысил он свой голос до небес, но в тоне его голоса горошиной прокатилась некая скоморошья насмешливость. Правда, все так давно привыкли к его этой манере разговаривать, что даже Бенкендорф не уловил этот смешок, горошиной бившийся у Павла Петровича в горле.
И только этот остзейский немец вышел из кабинета, как Павел Петрович заговорил без этой насмешливой горошины в голосе:
– Ваше величество, прошу заранее прощения за мою дерзость, – сказал он спокойно – и в то же время не без трепета, – но я бы хотел предостеречь через вас графа Мефодия Кирилловича Большова. При всем моем уважении к нему, к его большому уму, я обязан сказать, что он будет последним дураком, если займется кладоискательством в монастыре. Ни к чему хорошему поиски его не приведут! Сундук он князя Ростова все равно не найдет, а вот дел таких натворит, что всем тошно станет. И прошу еще передать ему, ваше величество…
– Да с чего вы взяли, князь, – перебил его государь, – что за этим он в монастырь отправляется?
– Должность у меня такая, ваше величество, все знать! – ответил с достоинством Павел Петрович. – Покойный император – Павел Петрович, царствие ему небесное, выучил. – И продолжил сухо: – Поверьте мне на слово, ваше величество, он своим поиском такие силы небесные на нас всех может накликать, что честно скажу: я свои меры уже принял – и приму вплоть до крайних, чтобы он об этом сундучке князя Ростова и думать забыл. И полагаю, что и князь Ростов свои меры принял. Не дай бог, ваше величество, если граф своей глупостью на спусковой крючок сего механизма князя Ростова нажмет. Перемолотит графа – и всех, кто ему под руку попадется.
– А откуда вы это знаете, князь? Или опять общей фразой отделаетесь?
– Нет, не отделаюсь, ваше величество! – воскликнул Павел Петрович. – Последнее, что мне князь Николай Андреевич перед смертью своей сказал: «Павлуша, передай всем, что если кто вздумает мой сундук искать, метку от меня с того света получит. А тех монахов числом девять будет. Так вот, Павлуша, кто будет искать… не из их числа».
– Страсти какие вы, князь, рассказываете, – засмеялся император.
– Что ж, ваше величество, – тяжело вздохнул Павел Петрович, – я предупредил. – И добавил: – Полагаю, что недолго нам осталось ждать скорбных вестей из монастыря.
Вот такой сон мне приснился. И продолжим описание прерванного моего разговора с Павлом Петровичем.
Итак, он мне заявил пренагло, что когда я свой этот сон увижу – и проснусь в холодном поту, разговаривать с ним мне будет некогда, поэтому он желает сообщить мне сейчас следующее. На мгновение он замолчал – сделал легкую ораторскую паузу и заговорил вдохновенно:
– Кто написал «Историю Александрова царствования», я вам говорить не буду. Вопрос, сами понимаете, пустой и, я бы сказал, праздный. Мы с вами хорошо знаем – кто. Князь Ростов Николай Андреевич. И для сведущих людей, как выразился господин историк, секрета не было, кто автор этой «Истории». Полное ее название – «История Александрова царствования, написанная на досуге князем Николаем Андреевичем Ростовым в назидание потомкам и Павлушке». Думаю, понимаете, кому в назидание написал князь свою «Историю»? Государю императору Павлу Петровичу! В 1803 году он ее написал и приказал своему секретарю перевести с русского на немецкий и этот перевод отослать государю, что и было сделано. Возмутился ли государь? Нет, не возмутился – посмеялся только. Тогда же секретарем князя был сделан французский перевод. Отослан ли был сей перевод императору Франции, спросите вы меня? Думаю, отослан, но точно утверждать не могу. А на следующий ваш вопрос – зачем он ее написал, отвечу, как всегда, на такие вопросы отвечаю: не знаю. На ваш пятый, если не сбился со счета, вопрос – как попала сия рукопись его исторического трактата, с которой были сделаны те переводы, к соловецким монахам – и попала ли вообще? – вам самому придется ответить, точнее – один из ваших снов на этот вопрос, надеюсь, ответит. Теперь насчет этих двух комиссий. Что шутники наши о смерти голландского издателя шутили, почти правда. Но думаю, если бы они знали, сколько там еще людей насморком этим «заболели», то смех бы свой непременно притушили, а то и вовсе в одно свое место засунули, чтобы и им, шутникам, ни вздохнуть и ни выдохнуть. Спросите, откуда знаю? Отвечу. Те две комиссии под моим патронажем находились. Состав первой, заграничной, я вам не скажу. Ни к чему вам знать – да и опасно. Когда будете писать свой роман третий «Русский Бомарше, или Почему граф Лев Толстой Мир с Войной местами поменял!», вспомните наш разговор и поймете: почему опасно. А вот состав второй комиссии назову. Назову потому, что из своего второго сна сами узнаете, да и секрета особенного нет. Комиссия состояла из двух человек. Председатель – сенатор граф Большов Мефодий Кириллович. Технический секретарь – драгунский полковник Марков. Вот, пожалуй, и все, что до́лжно пока вам знать. Хотя нет. Я кое-что упустил. Впрочем, не буду засорять ваши мозги мелочами.
– А в спецучебнике генерала Келера об этом есть что-нибудь?
– Келера? – взметнул брови Павел Петрович. – Генерала? Не путаете? Нет? – И после весьма продолжительной и красноречивой паузы с таким глубоким подтекстом, что у меня дух захватило (что он в этом подтексте спрятал, я из своего тринадцатого сна узнал), добавил: – Сего генерала я не знаю – и учебник его не читал.
А у Келера обо всем этом я вычитал следующее:
В «Богомолье на Соловках» приняли деятельное участие граф Большов и князь R. Пикантность придали они ему «превеселую»! Но одержал ли князь в этом деле свою очередную победу, не ведаю. О графе и речи нет. Три вопросительных знака поставил на отчете князя государь.
???
Что этим он, наш император, хотел сказать?
Три своих вопросительных знака и я поставлю.
???