О, наступи конец! Не карай мой народ за мой грех. Отец, Ты один ведаешь пути.

Я молился долго и просил, если слышит Бог мою молитву, пусть покажется звезда. Но небо было хмурое. Я вложил в молитву всю душу. А потом, когда поднял голову и посмотрел на небо — на востоке ярко горела звезда. Большая, светлая.

Ночной сумрак медленно, медленно сереет. Проходят долгие часы, пока как бы сходит одна серая занавесь за другой с тихого и печального неба. Нет облаков — одноцветное небо, молчаливая еще земля, и я на земле, на каменной плите.

О Боже, сердце мое, как выжатый плод. Великие мечты вихрем врываются в душу мою, судорогами потрясают тело мое, зову себя к великому действию, и тогда вижу немощь сердца моего — оно, как выжатый плод.

Кто спасет мой народ? Куда ни смотрю, кого в памяти ни назову — нет человека. О, разве только, когда вновь на корабле поплыву к Сиону, пробудятся силы мои? О, разве только тогда сердце станет, как полный плод, полный и влекущий!

Невидимые персты свивают одну за другой гонкие паутины с неба и его серый цвет в это долгое утро проясняется в тишине, безжизненной и унылой…

А когда грохочет суетный и бестолковый день, мне не нужно даже закрыть глаз, чтобы перенестись в мою страну. Она в развалинах. По всем дорогам древние руины. Умерли живые пророки, а мертвые камни живут. Дрожат одни грустные кувшинчики в утренний час между Царой и Эштаолом. А в солнечный полдень в Иудейской степи мерно, мерно звучит колокольчик на шее верблюда, идущего первым в длинной веренице, шествующей, кто знает? — из Тибета в Гизах. А там, взойдешь на холм, окинешь взглядом землю до Кармеля и ни одной души. И слезою дрожит вечерняя роса на закрывающих венчик свой цветах. А ночью вой, тоскливый вой шакалов, как будто плач, как будто горькое рыдание детей.

Мой взор по миру бродит. А вот и мимо меня идет мир… Проходит на костыле молодой еврей с бледным, бледным лицом. Да, это ты, мой народ, беспомощный и слабый. Простри свои руки и разрушь этот город и его храмы! Ты не можешь. Стань и скажи горящие возмущением слова, как Исайя! Ты не можешь. Сядь и плачь плачем Иеремии! Нет, ты не можешь. Хромой еврей! Ты как душа моя, одряхлевшая без времени.

И небо уже назад завивает свои тонкие паутины; темнеет, темнеет, и темнота застает меня на молитве.

Бесконечная ночь. Мерцает путь звездный, млечный путь. Воды Тибра воркуют свою чуть слышную песню. Среди волн, камней и звезд живет моя душа. Как бы свыкся я с местом моим и не высчитываю уже дня освобождения, но ночь так долго длится, что вот уже вечер последний кажется бывшим давно, давно.

Свыкся я с местом моим, но я не стал рабом: Риму. Я ослаб среди твоих зданий, но только телом. Угодна душа моя Богу.

Тихо гаснут один за другим в предутренней истоме ночные огни. Шаловливый ветер все кружится вокруг меня и как будто жалеет покинуть меня. Темная синева наполнила воздух, и весь мир стал синий. Я протянул руки и сказал: Чуден мир Твой, Господи! Совершенно творение Твое — сделай же, чтобы кончились дни ада и вновь вернулись бы люди в рай. Земля наша как рай — Твои солнце, луна и звезды, Твои рощи, ручьи и горы, Твои пустыни и океаны, Твои льды и Твои грозы, что лучше может быть в раю? Но душу человека и душу зверя замени. Ты велик, Ты можешь так потрясти мир, навести такой ужас, чтобы злая душа стала доброй и неверующая верующей. А силы мои ничтожны, и я спасти мир не могу.

Я созерцал творение, которое Бог творил шесть дней, и слезы закапали на мои колени. Душу мою Великий Бог творил, как лучшее творение Свое, и дал ей самые горькие страдания, самую тяжелую муку. О, если бы этими страданиями я искупил весь мир! О, если бы я в жертву был принесен за заблудших людей! О, если бы моими страданиями кончилось страдание земли! Сожги меня, Господи, и сделай Твою землю радостной и веселой. Всех сразу привлеки к Себе, сделай праздник человечеству! Я взойду жертвой, если угодно Тебе!

Так вел я тихую беседу в сапфирный утренний час; сапфир стал обращаться в бирюзу и бирюза в лазурь.

…И когда лазурь стала обращаться снова в бирюзу, приблизилась Суббота. В шестой день было творение человека. Но вот в шестой день претворялся дух человеческий страданием. Кончается пятница, тушатся жаровни и пылающие пекла, зажигаются мирные свечи наступающей субботы.

Претворился ли дух человечества?

В муке обрел ли ты что-нибудь новое, ощутил ли глубины свои?

Когда зажигаются мирные свечи — я любил проходить по селениям и посещать каждый порог: мир я приносил вам. Я целую желтый свиток старого еврея и мятущуюся душу молодого фанатика и мечтающие глаза девушки. Мир душе каждого.

Предрассветный холод. Я ежусь в своем плаще, накрыв себя с головою. Окоченели руки и ноги и тяжко ноет спина. И я вспомнил утро в Иудее, на пути в Иерусалим, когда я, заснув в поле, проснулся от предрассветного заморозка. Вся земля, свежая-радостная, еще ласкалась в объятиях лазоревого неба; в горах просыпались стада — маленькими точками казались они; прозрачный воздух возносил в бесчисленный раз жертвенный аромат росистой земли; и новой была утренняя молитва, и в рассветном холодке я омыл грудь.

Так и в это утро. Подымается солнце, и я смотрю за движением его.

Я сижу и упорствую. Я потомок жестоковыйного народа и хочу быть царем его. Я упорствую, пока Ты не явишь Себя. День — несправедливость и ночь — грех, и Ты Молчишь. А я знаю Твое молчание — оно молчание Судьи. Но прекрати молчание и покажи всем, что я был прав, когда ждал Тебя.

А люди идут. Сначала качается их стопа — они идут ко мне, потом качается их пята — они уходят от меня.

Велик поток дня. Неустанно изливаются воды Тибра. Мысли мои рождаются и уходят во множестве и дерзновенна рука, что хотела бы отметить их. Солнечный отблеск уже в Тибре, а быстрые струи дробят его — и много ли блеска укатится в море?

Закат подобен восходу и одна ночь другой. Я сижу и бодрствую. Я жажду Бога, Бога Живого. Уходят годы, иссохли кости; тысячи ночей я вставал пред Тобой и просил: — «Благослови мой народ и все народы и меня, раба Твоего, Мессию». И теперь я сел, чтобы встать в час, когда Ты примешь власть из рук царей земных в руки Свои.

А люди все идут и идут, а солнце все сияет и сияет. И в иные минуты я с ужасом думаю, что вера моя слабее, что она не такая, как была раньше, что, может быть, я мог бы жить, если бы и не я был Мессией народа. И грустно и печально я жаловался себе на скудость свою душевную; вспоминал свой былой огонь, вспоминал, как я зажигал им всех, кто только встречался на моем пути. Я ослаб и тоскую о своих пламенных клятвах, о дне, когда я кровавую печать обрезания наложил на тело свое, о ночи, когда я с палубы корабля, в грозу и бурю, кричал всей вселенной мое «Слушай, Израиль!» Я горел и неужели испепелился? Я был огнем и неужели стал черным пеплом? Мой голос мог петь, мой меч мог разить, я пренебрег любовью королевы и волны несли меня, и я был смел, как никогда не был смел человек!

А теперь, печально я озираю мир, всматриваюсь в безмятежных людей, что вереницами двигаются и встречаются предо мной, и размышляю, как слаб я стал, что только ожидать могу, только свидетельствовать могу.

В этот день утром я не сказал своей обычной молитвы, и весь день не находил в себе силы обратиться к Богу, и только безмолвно плакал о старости, пришедшей ко мне в молодые годы, о том, что я немощен; и руки и ноги мои ныли, в горле было сухо, глаза мои воспалились, и я чувствовал, как безразличие обнимало меня, как бессилие меня оковывало.

И я хотел встать и уйти, и сказать себе: не ты Мессия, — и спрятаться вдалеке, и замешаться на торжищах людских, но и на это не находил в себе силы.

Небо было бело. К вечеру выплыла луна. Все было неприютно, все было неодушевлено. И я, как бездыханное тело, без мыслей, без желания, лежал у перил. Ночью слышно было, как лают собаки в разных концах города. Я слушал их лай, и бесцельность мирозданья стала вырастать предо мной. И когда я ужаснулся своему богохульству, я прошептал: