Долго и мучительно решал, оставить так или выдрать страницу. Выдрал. И долго комкал ее, пока не заныли пальцы. Но сил выбросить комок уже не было - так теперь и будет лежать на столе и нарывать, вместе с посудой и школьной формой.
Он взглянул на часы и пришел в отчаяние - еще двух часов как не бывало. Хм-так, хм-так, хм-так...
Хватило сил на последнее средство: вообразить, что он - это не он, а крупный ученый и более того - иностранец. Главное, чтобы не уроки, а что-то серьезное. Высокое?.. В десять минут он расщелкал домашнее задание и взялся за задачник повышенной трудности. Талант тоже делает человека автоматом. Хотя папа не похож на счастливого... И хочу быть автоматом, и презираю...
Могучий, как слон, он ворочал глыбы научных проблем, подхлестывая себя виски. Он принес из холодильника оставшуюся с Нового года едва начатую бутылку и, ожесточенно скребя в густой бороде, сделал смачный глоток. Передернулся, испортил всю сцену. Рассердившись, долго булькал, так что израненный язык едва не всосался в горлышко. Сморщился уже приемлемо - как опытный пьяница. Работа пошла еще интереснее. Буквы начинали плавать, но он держал их под контролем. Выражение гадливости, невольно овладевшее его лицом, лишь помогало вживаться в образ: гениальный ученый был порядочным брюзгой. Рассердившись на ошибку, он с досады делал еще пару добрых глотков.
Обнаружив, что бутылка уже пуста, гений - человек дурного нрава швырнул ее через плечо, стараясь все же попасть на диван, чтобы не разбилась - служанка приберет.
Стул плавал кругами, формулы копошились, как мураши, но работа шла на лад. Голова его начала раздуваться, как воздушный шар, а прежняя, крошечная головка бессильно болталась внутри, в тугом звоне. Уже ничего не было, и его не было - только какие-то отдельные части себя он еще ощущал в разных местах далеко друг от друга...
Внезапно он понял, что сейчас умрет. Его почти не осталось, чтобы по-настоящему понять это, но он каким-то - автоматическим - образом постиг, что нужно позвать Кристмаса - раз тот собрался спасать наркоманов. Ног у него не было, но он все же начал изредка ударяться наружной головой (внутри стук был едва слышен) и несколько раз узнал обои в коридоре, хотя так близко никогда их не разглядывал. Телефон каким-то образом оказался в его руках, и даже номер был набран автоматически. "Дверь будет открыта", - заверял он Кристмаса, не понимая, что тот говорит ему. Долго ползла перед глазами белая пустыня, а потом заслонила горизонт какая-то очень индустриальная башня. Ножка холодильника, с трудом опознал он ее. Но дверь должна быть открыта, напомнил он себе, раз пообещал, надо сделать. Не такой уж он безответственный, сказал он маме.
приличия и кое-что понимать. Страшившая его бледная рябь Аркашиного лица прекратилась, ему показалось, что прыщи тоже начали угасать. Оранжевая клеенка вдруг сделалась зловещей: ружье в первом акте, из которого совершается смертельный выстрел в последнем. А медицинский персонал сгинул безвозвратно.
Тут уже было не до приличий. Сабуров поспешно вышел в коридор, но там и духу больничного не было - он был изгнан без остатка духом краски и побелки, хотя ничего не было ни выкрашено, ни побелено, а только заляпано. Кое-где виднелись болотные огоньки. Сабуров поспешил к раз за разом обманывающему свету, спотыкаясь о какие-то трубы и заглядывая во все двери, но ничего не находил, кроме разбитых унитазов и раковин. Было полное впечатление, что он остался один в брошеном здании.
Преодолевая с каждой секундой нараставшее стремление кинуться обратно и посмотреть, что с Аркашей (но чем помочь?), он уже почти бежал, каким-то автоматическим чудом удерживаясь на ногах среди обломков, - все сделалось неизмеримо страшнее, когда стало некого задабривать. Если бы не спасительная автоматика, он бы только бросался об стены, как кошка, которую смеха ради облили бензином и подожгли. Боже, какое счастье прозекторская!
Свет и чистота - ну, конечно, только таким и должен быть реальный мир, а заляпанные коридоры, в которых он только что метался, разумеется, ему привиделись. Главное, не поднимать панику, разумеется, доктор сейчас придет. Корректным шагом - достойный член достойного мира - Сабуров покинул этот мир и снова оказался в строительном аду: он понял, что ему будет не отыскать Аркашу среди неотличимых друг от друга заляпанных дверей.
И снова он, обезумевшее животное, держался только на автоматике. Конечная цель уже заменилась промежуточной: только бы найти... О счастье: "В случае укуса клещом..." Но, увидев Аркашу, не подающего ни малейших признаков жизни, он сразу понял, что ничегошеньки не добился, - оставалось только выбегать в коридор - не идет ли врач - и стремительно кидаться обратно - может быть, как раз в эту минуту Аркаша...
И гора свалилась с плеч, когда нашлось кому искательно заглядывать в глаза, стараться не мешать, втискиваться в стенку. Машинально смахнув муху - до мух среди снега довела оттепель! - он испуганно застыл, словно в гостях сбросил с колен любимую хозяйскую болонку. Воровато поглядывая на известковые отпечатки своих ног, улучил минутку, когда врач что-то вкалывал, и поспешно стер следы валявшейся у порога тряпкой.
Врач, не по-нынешнему хайрастый - с виду разночинец-сицилист - измерил давление у Аркашиного безжизненного тела и приподнял бровь, словно услышал не совсем то, что ожидал. Установив капельницу, приветливо обратился к Сабурову: "Последите, как он будет реагировать", - и исчез. Сабуров на предложение врача услужливо - автоматически - кивнул несколько раз подряд и лишь потом сообразил, что совершенно не представляет, как ему реагировать на Аркашины реакции. Оставалось только ежеминутно выбегать в коридор и стремглав кидаться обратно. Когда тревога вырастала до невыносимой степени, он бежал разыскивать приемный покой и каким-то чудом - благодетельная автоматика! - находил и, что еще более удивительно, находил дорогу обратно. Так и мелькало: желтуха, краснуха, прозекторская - прозекторская, краснуха, желтуха, "В случае укуса клещом..."
Наконец Аркаша открыл глаза, приподнял голову, и его начало рвать. Судороги пытались вывернуть его наизнанку, но с губ только тянулись янтарные сосульки - оттепель. Сабуров с радостной надеждой смотрел, как набухают жилы, как надувается лицо в багровый цвет - цвет жизни...
В эти судьбоносные дни...
- Вы не слушаете зарубежные голоса? - спросил сицилист. - Зря. Сопоставишь с нашими данными... Но обо всех таких случаях мы должны сообщать в комиссию по делам несовершеннолетних, - и Сабуров остро почувствовал вульгарнейший запах перегара: Аркаша из благородного тяжелого пациента превратился в пьяного нечистого подростка. Пришлось лепетать, что все происшедшее - чистая случайность, что Аркаша даже висит на Доске почета (Аркаша пытался поддержать его пьяным мыком, лишь подчеркивающим безобразие картины).
Тем не менее сицилиста - славного малого - удалось склонить к измене служебному долгу, - он даже вызвал машину.
- Ну что, будешь еще употреблять? - добродушно спросил сицилист. Давленьишко-то у тебя было уже того... пятьдесят на тридцать. Уже почки не работали.
На улице было черным-черно - дело шло к утру, но, к удивлению Сабурова, на улице попадались прохожие, и, с трудом вспомнив, как пользоваться часами, он разобрал в отблесках циферблата, что еще нет одиннадцати. Машину то и дело заносило - оттепель. Но - никаких гвоздей.
Кристмас не соврал - дома был полный порядок, Наталья с Шуркой мирно сидели на кухне. Сабуров уложил вырубающегося Аркашу на постель и явился к очагу. Обстановка оказалась не такой уж мирной: Шурка читал вузовский курс химии с выражением закоренелости на огненной физиономии, а Наталья под кооперативным портретом Высоцкого (укол ревности) безнадежно смотрела на пасьянс из продовольственных талонов, разложенных на статье "Изучайте свою фигуру" из какого-то женского журнала. Схематичные разновидности женских фигурок бугрились от высохших слез, словно журнал побывал под дождем. Стигматы на ее лице сверкали, как рубиновые звезды. На подоконнике, в большой миске кисла освежеванная морковка - отмокала от нитратов. Морковки были гигантские, как огнетушители.
