Петесе с головой ушел сморкаться в пестрый цыганский платок и восстал оттуда потрясающе самодовольным: а не богохульствуй!
Нужно было сходить с поезда и вызывать "скорую". Но есть ли она в этих Таежных, Октябрьских, Индустриальных, Усть-Ордынских? "Нижняя Мая, наверно, большая, - срифмовал проводник, скребя ягодицу вместо затылка. - Десять минут стоим".
Они бегут спасаться в Нижнюю Маю, тогда как Шурка мечтал спастись в Верхней, - в этом почувствовалась какая-то плоская насмешка.
Сабуров до боли в напрягшихся подглазьях всматривался в приближающиеся огоньки среди враждебно чернеющей тайги, пытаясь понять, сколько их и что они сулят. И он едва не расцеловал мужика, уверенно курившего в тамбуре: в Нижней Мае да не быть врачу! Правда, тут же явилось более мелкое сомнение: а самому куда деваться? Поселиться под больничным крыльцом? Но когда речь идет о сыне...
Он без колебаний спрыгнул во тьму, а потом принял Шурку, которому помог спуститься проводник, чья бандитская физиономия мучительно осваивала непривычное сочувствующее выражение. Светились только окна в рубленом вокзальчике да отдаленные огоньки в конце просеки среди неприступного строя лиственниц. Нельзя было даже понять, сколько их, этих огоньков двадцать или тысяча.
Больше всего Сабуров боялся подлости - что его без разговоров турнут от государственного телефона. Но стереотип "больной ребенок" восторжествовал над правилом "посторонним вход воспрещен". Через пять минут, уложив Шурку на диван "МПС" (вот в каких богадельнях, оказывается, доживают ветераны сабуровского детства), чтобы только обращать к кому-то свои слова, он, как последняя старуха, страдающая недержанием речи, умоляюще рассказывал любопытствующей толстухе, что они возвращаются с Юга, что подобное с сыном уже бывало, только слабее, - и т. д. и т. п.
Толстуха требовала все новых подробностей. Сабуров охотно их поставлял, словно надеясь, что она употребит их ему во спасение. Начавший оживать Шурка с удовольствием слушал про самого себя, а когда приехала "скорая", объявил, что чувствует себя как нельзя лучше. Женщина в белом задала несколько вопросов, на которые поспешила ответить толстуха, так что докторша, после укола еще раз прослушав Шуркино сердце, дозволила ей продолжать путешествие, а в случае повторения тахикардии велела ей давить на Шуркины глазные яблоки. Пытавшегося встрять в разговор Сабурова докторша попросила не вмешиваться.
Так продолжалось и в неосвещенном раздолбанном подкидыше: когда на остановке в полутьме вагона начинал светиться белый халат, Шуркино самочувствие немедленно улучшалось; врач задавал те же вопросы, на которые отвечала опять-таки толстуха, не давая Сабурову вставить ни словечка, затем делал укол, учил давить на яблоки, а через полчаса приступ возобновлялся.
Вагон был из того же помета полузабытых инвалидов - только отсутствие света скрывало отчасти его нищенскую обшарпанность. Окна были затянуты черным бархатом окаменелой пыли, а дверь в уборную была снята с петель, и нужно было заслоняться ею, прислоняя к дверному проему. Мрачные, почти неразличимые люди сидели внабивку (Шурка лежал у стенки за спинами); от духоты спасало лишь то, что каждое третье окно было выбито совсем или наполовину. Один из двух парней, допивавших уже не первую бутылку (другие в непонятном числе катались и лязгали друг об друга под сиденьем), захотел удружить захворавшему пацану и начал открывать верхнюю фрамугу, в которой и без того не было стекла. Он решительно рванул ее на себя, и она, как в чаплинском фильме, осталась у него в руках.
Прямоугольная колбаса холодного воздуха еще вольготнее загуляла в стремительном грохочущем подземелье, а силуэт парня налил из силуэта бутылки в силуэт стакана и ободряюще протянул силуэту Сабурова. И у Сабурова опять едва не навернулись слезы умиления от обращенной к нему крупицы взаимопомощи. Но пить он не стал - было неловко перед силуэтами врачей, хотя все переговоры силуэт толстухи брал на себя.
А потом - потом гибель записок, подкинутых ему судьбой...
Навестив Шурку, Сабуров наконец сдался маниакальному желанию порыться в помойке: вдруг сыщутся стариковские бумаги.
Первый бак был почти пуст, но со дна его шибануло такой вонью, что Сабуров разом перестал ощущать сопровождавшую его больнично-лакокрасочную ауру. Второй же пучился клубами разноцветных волос - видно, соседняя парикмахерская тоже пользовалась услугами сабуровской помойки. Из-под разноволосья виднелся только истлевший букетик бессмертника да гнилой корень алоэ - сабура.
Дома Аркаша вскинул голову от книги - благодаря чистой, трудовой жизни, лоб его, несмотря на прыщи, кажется чистым и ясным. Но в глазах, в обвисающей позе не скрыть уныния: таково-то, брат, жить без внимания смертных и преданности бессмертным.
Увидев на кухне бесхозный листок, Сабуров поспешно развернул его, хотя листок был явно не стариковского цвета и формата. Это оказался не Натальин кулинарный рецепт ("...и размешивать до посинения"), а песня: "Свят.наука рассл-ть др.друга скв.ветер на все вр-на", - судя по прыгающим буквам, писала прямо из-под радио.
Он чудом расслышал стариковский голос из-за гроба - и преступно потерял его... Но ему ли взращивать чужие корешки, если он любимую идею продал за возможность быть гордым, любимого сына подверг смертельному риску за возможность побыть уверенным и беспечным?..
Оттепель
...И лил дождь сто сорок дней и сто сорок ночей, пока не прослезились и стены в квартире. Но наконец, собравшись с силами, небо сумело удержать в себе все эти тысячи тонн кислотной и радиоактивной влаги, и Сабуров брел на службу под набухшими осенними тучами по набухшей почве (на асфальте машины мигом окатывали грязью с ног до головы), на каждом шагу выдавливая воду, как из губки. Однако верхняя часть резиновых полусапожек все-таки от лужи до лужи успевала подернуться тусклым налетом, утратив черное глянцевое сияние. Сколько их ни полощи, все равно через три минуты станут серыми. Так и новая баба: сначала сияние, потом серость.
И тем не менее без Лиды - точнее, без мечты о ней - мир сделался в тысячу раз беспросветнее; разве может утешить мечта с оговорками: она, мол, отрада моего сердца - если только это вранье, что она мною пренебрегла. Чего ради идти на компромиссы в мечте!
И однако же Лида попадалась ему на каждом шагу, раздерганная на составные элементы - ее туфелька, ее жест, прядь ее волос. Сабуров с тайной надеждой всматривался в каждую женщину, почти в каждой ухитряясь отыскать что-то Лидино. Но, приблизившись, ощущал брезгливость и негодование: какую дрянную подделку пытаются ему подсунуть!
Речка Вонючка клубилась грязью (здесь каждый год тонет один-два ребенка, и ее недели на полторы ограждают символическим забором). К воде подобралась напиться кучка простодушных овечек. Сабуров чихнул, и овцы, сломя голову, кинулись прочь и, покуда он видеть их мог, так и улепетывали, тряся курдюками и стараясь каждая забиться в середину.
Содрогнулась земля, мимо Сабурова неуклюже протопала лошадь, страшно ударяя передними ногами, закованными в наручники. Проектировщики, вознамерившиеся создать сибирский Гарвард или там Оксфорд, даже опередили Запад по части слияния с природой - Сабуров почувствовал, как кто-то тычется в левую ногу. Это была собака, изготовленная под овчарку, с траурными тенями вокруг глаз, но в целом попроще, повислоушистее. Сабурова поразило, с каким цинизмом она прилаживалась поудобнее, натягивая свою пасть на его икру. Стиснутые зубы соскользнули - чересчур толсто, однако псина отбежала к хозяину-цыганенку с удовлетворением - выслужилась.
- Чего она у тебя без поводка бегает?..
- Это ты без поводка бегаешь! - резонно возразил цыганенок.
Сабуров задрал штанину, полюбовался двумя фиолетовыми бороздами. Хоть единственные брюки остались целы, только в слюне.
Наконец дочавкал до института - эталона элегантности начала шестидесятых, когда здание замышлялось: ленточные окна в рамах серебристого металла (рамы, разумеется, перекосило - в жару не открыть, зато зимой сибирский ветер гуляет невозбранно), плиточная отделка (плитка осыпается, обнажая кирпичные болячки). Когда-то у фасада стояли лиственницы, пропечатанные во всех газетах, но под отеческим попечением Колдунова лиственницы высохли и стали символизировать не то что нужно - вот и пошли под топор.
