Однако жажда наживы и религиозное рвение, даже вместе взятые, – это еще не все. Беспрецедентная суровость, с которой Изабелла отнеслась к маврам в Гранаде, было более чем выражение религиозной нетерпимости и политической враждебности. Это был умышленный отказ королевы от африканского элемента в культуре Испании, который сопровождался в равной степени преднамеренным подтверждением общности Испании с остальной христианской Европой. Железная воля и острый ум королевы работали на то, чтобы положить конец интеллектуальной изоляции Испании не путем робкого и оборонительного обскурантизма, а путем решительного и уверенного поощрения европейских научных знаний. Ее правление было золотым веком для университетов. Знаменитые учебные заведения в Алкале, Саламанке и Вальядолиде ведут отсчет своего существования с этого времени. (Толчок к основанию подобных учебных заведений вскоре был перенесен в Новый Свет, так что и Мексика, и Перу приблизительно через поколение после своего завоевания обрели свои университеты.) В годы правления Изабеллы в Испании начали работать много печатных станков. В стране приветствовали и поощряли появление иностранных ученых и книг – итальянских, французских, немецких и фламандских. Идеи и литературные традиции, характерные для итальянского Возрождения, распространились и по Испании, хотя и в формах, измененных испанскими рассудительностью и консерватизмом, и без поверхностного язычества большинства итальянских произведений. Ученые классической школы, такие как Альфонсо Фердинандо де Паленсия и Антонио де Лебриха (Небриха), который получил образование в Испании и в Италии сначала в Саламанке, затем в Болонье, работали в традиции Лоренцо Валла. Великая Библия Полиглотта[5] является одним из главных успехов научной мысли эпохи Возрождения. В более популярных литературных формах итальянское влияние тоже проникло в Испанию. Рыцарская поэма «Неистовый Роланд» Лудовико Ариосто была быстро переведена на испанский язык и получила широкую читающую публику в Испании. Всевозможные эпические поэмы и романы вошли в большую моду в Испании в начале XVI в. Берналь Диас, когда писал о том, как он в первый раз увидел захватывающую дух панораму города Мехико (Теночтитлана), вполне естественно заметил, что ему при этом пришел на ум роман об Амадисе[6].
Вместе с литературными традициями Ренессанса испанцы переняли и умонастроения: культ отдельной личности, стремление сделать себе репутацию. Это стремление играло жизненно важную роль в сознании и характере конкистадоров и объясняло их вспыльчивость и ранимое самолюбие, нелюбовь к дисциплине и строгой регламентации, настоятельную потребность в том, чтобы с ними советовались по каждому принимаемому решению. С другой стороны, оно объясняет их необычайную отвагу и презрение к ранам и усталости в результате преданности вере. Они вели себя, как писали их хронисты, с серьезностью людей, сознающих, что они участвуют в великих делах. Это были люди, которые видели в себе не подражателей, а соперников героев древности и романов. Кортес – самый колоритный из конкистадоров, остро чувствовавший настроения своих солдат, который сам был продуктом эпохи Возрождения из Саламанки, снова и снова в своих речах и письмах возвращался к этой теме. Иногда он ссылался на богатства, которые их ждали впереди, а иногда – на успешное завоевание душ язычников, но чаще всего – на перспективу прославиться. Например, пытаясь убедить своих солдат на берегу у Веракруса сжечь корабли, в которых они приплыли с Кубы, он «привел много сравнений с подвигами, совершенными храбрыми героями-римлянами». Когда его более осторожные спутники заметили, что даже Александр Великий не пытался совершить ничего столь же безрассудно смелого, как захват Мехико силами четырехсот солдат[7], Кортес сказал им, что в истории будут рассказывать о них более великие вещи, чем о военачальниках древности. Были и более сомнительные сравнения, конечно. Кортес не мог пропустить аналогию между Куаутемоком и Верцингеторигом[8]; vae victis (лат. горе побежденным). Но Кортес подобно Цезарю сделал себе репутацию учтивого, дипломатично снисходительного и расчетливого человека и сильно рисковал, когда останавливал своих союзников индейцев, когда те начинали резню побежденных ацтеков. Берналь Диас – каждый историк конкисты неизбежно возвращается к этому честному старому воину (ок. 1492 – ок. 1593) – гордился не родовой знатностью, а тем, что принимал участие в ста девятнадцати сражениях, что более чем вдвое превышало число сражений Юлия Цезаря, и, подобно великому римлянину, желал – как он сам объясняет – описывать свои собственные подвиги, равно как и подвиги Кортеса, «в форме записок и рассказов… прославленных солдат, которые участвовали в войнах в былые времена, чтобы мои дети, внуки и потомки могли сказать: «Мой отец открыл и завоевал эти земли… и был одним из самых первых в рядах завоевателей». Это горячее стремление создать себе репутацию не ограничивалось, разумеется, испанцами. Оно было характерно для большинства первопроходцев разведывательных исследований любой национальности. Спокойная (хотя ее можно было избежать) смерть Хемфри Гилберта на борту судна «Сквиррел» была более поздним примером этого. Такие люди искали не только богатств, «каких желают все люди», не только заслуг в глазах Бога, но и славы среди своих соплеменников и в будущем.
С новым отношением к отдельной личности эпоха Возрождения воспитывала новое отношение, тоже итальянское по своим истокам, к государству. Чуткая осторожность, обдуманное объективное внимание ко всем самым эффективным и простым средствам достижения желаемой цели стали вытеснять старое понятие о государстве как сети установленных, освященных традициями прав и обязанностей во главе с монархом, который выступает как судья в спорах. Возникло понимание, что правительство может использовать силу против своих подданных или соседних владык, преследуя как рациональные интересы, так и в поддержку законных притязаний. Подобно многим итальянским правителям, Изабелла Кастильская была обязана своим положением на троне комбинации войны с дипломатией. Безжалостное восстановление общественного порядка и дисциплины было одним из ее главных достижений и большим вкладом в распространение авторитарных настроений в Кастилии. Для иллюстрации принципов управления государством, написанных Макиавелли, нет лучших образцов, чем правление Фердинанда Арагонского и Иоанна II Португальского. Верно, что это более гибкое отношение к монаршей власти и искусству управлять государством, этот культ государственной выгоды были ограничены, особенно в Испании, консервативным законодательством, равно как и неуступчивостью отдельных личностей. Тем не менее это отношение помогло подготовить умы людей к выполнению огромной задачи – политической и управленческой импровизации, с которой столкнулось правительство Испании в Новом Свете.
XV в. был замечателен внезапным ростом среди немногих талантливых и высокопоставленных людей неподдельной бескорыстной любознательности. Подобно стремлению к классическим знаниям (и, разумеется, связанная с ним), эта любознательность была одной из главных особенностей эпохи Возрождения. Сначала ее едва ли можно было назвать научной, так как она была беспорядочной и несистематической. Люди в эпоху Возрождения стремились скорее поглощать знания, нежели переваривать их, накапливать, а не отбирать их. Их любознательность гораздо сильнее проявлялась в исследовании, чем в систематизации, но она была всепоглощающей, живой, непринужденной. И пока она разъедала и постепенно ослабляла общепринятые средневековые системы знаний, она в то же время жадно и вдохновенно собирала информацию, из которой, в конечном счете, будут построены новые системы. Ее разделяли не только ученые, но и владыки, и люди дела в их окружении, особенно в Италии, но также и в Португалии и Испании. География и космография выделялись из всех предметов, но были и многие другие. Внимание, уделяемое исследованиям в области медицины в то время, особенно анатомии, хорошо известно. Менее явным, но также важным в развитии стремлений к открытиям является новое и более внимательное отношение к естественной истории. Насколько сильно исследователи и вдохновители исследований прямо и сознательно были движимы научной любознательностью, сказать невозможно на основе скудных сохранившихся данных, но на отношение исследователей к тому, что они видели, и на то, как принимали их сообщения в обществе на родине, сильное влияние оказывали эти новые настроения. Например, Берналь Диас был сильно впечатлен, но не особенно удивлен, увидев обширные коллекции растений и диких животных, содержавшихся при дворе Монтесумы; ботанические сады и зверинцы были широко распространенными увлечениями правителей в эпоху Возрождения. Ему казалось совершенно естественным, что и у Монтесумы такие же интересы. Альварадо, который поднялся к кратеру вулкана Попокатепетль (5465 м) отчасти для того, чтобы добыть серу для изготовления пороха, а отчасти из бравады и любопытства, сознательно или нет имитировал знаменитый подвиг Петрарки, совершившего восхождение (16 апреля 1335 г.) на гору Вента (Ванту) в Провансе в век, когда об альпинизме и слыхом не слыхивали. Одна из самых первых книг об Америке, написанная очевидцем событий Овьедо, «Общая история Индий» великолепно иллюстрирует этот интерес в эпоху Возрождения четким и подробным рассказом о животных и растениях. Выражением географического любопытства – бескорыстного желания узнать, что находится за горизонтом, было выдающееся произведение XV в. De Orbe Novo Петра Мартира (Пьетро Мариано Вермильи), написанное ученым-итальянцем, нашедшим родину в Испании.
