О концептуально-методологической неадекватности и противоречивости редуцированного подхода к “мягкой силе” можно судить по тому, как он используется в осмыслении состояния и перспектив культурно-гуманитарного сотрудничества России и ЕС, и, соответственно, по формулируемым практико-политическим рекомендациям: для преодоления разногласий и укрепления двустороннего сотрудничества России и Европейскому союзу предлагается “попытаться сформировать общее идеологическое пространство, которое будет способствовать сближению двух культур и социумов, позволит снизить степень политизированности и неопределенности российско-европейских отношений и окажет стабилизирующий эффект на состояние международной системы в целом и на характер отношений России и ЕС в культурной и гуманитарной сферах в частности”[32].
Сама жизнь опровергает такого рода утверждения. Красноречивые результаты референдума в Великобритании в июне 2016 г. по вопросу выхода из состава ЕС означают, среди прочих определяющих мотивов и причин, что страна отвергает общеевропейские ценности в их унифицированной трактовке высшим эшелоном евробюрократов. Таким образом, ценностный аспект Brexit, наряду с предшествующим крахом мультикультурализма, стал новой кризисной реальностью европейского интегрированного пространства. Причем еще за год до референдума в Великобритании, по образному выражению Н. Арбатовой, рассматривающей события на Украине как дезинтегратор европейского пространства, “европейское зеркало треснуло”[33].
Примечательно, что явно “романтизированное” представление об исходной возможности создавать общее идеологическое пространство опровергается самой авторской контраргументацией. Во-первых, между РФ и ЕС отмечается определенный ценностный разрыв, который “дестабилизирует двусторонние отношения в культурной сфере и, как следствие, негативно влияет на общий характер российско-европейского политического и экономического диалога”[34]. Во-вторых, со стороны ЕС российско-европейский культурный диалог затрудняется тем, что «страны ЕС не всегда признают наличие универсальной европейской культуры и отстаивают главенство своей собственной национальной культуры внутри общеевропейского “культурного поля”». В-третьих, в России “также не существует общественного консенсуса по вопросу об основных социальных, политических и культурно-цивилизационных ценностях и ориентирах”. В-четвертых, сотрудничество в культурной сфере “нередко обременено конъюнктурными политическими кризисами, что привносит элемент нестабильности в партнерство РФ и ЕС в этой области”[35].
О каком общем идеологическом пространстве можно рассуждать, если ЕС даже не попытался объединить потенциал западной и восточной ветвей европейской цивилизации? Причин, по которым это не произошло, множество. Среди них – прежде всего те, которые имеют стратегические основания. Эксперты, глубоко исследовавшие эту проблематику, вычленяют главное – ошибки Запада. Первой и очень значимой ошибкой европейской политики стало проведение границы, “фронтира” Европы по новым рубежам, сложившимся после краха СССР, – по сути, по границам Советского Союза конца 1939 г. Еще одна ошибка – это недооценка властными элитами Европы социальных, политических и социально-психологических последствий распада СССР, своего рода постимперских комплексов и проблем. Кроме того, искусственное разделение постсоветского пространства (и особенно его западных и южных “окраин”) на Россию и “прочие” страны во многом обусловило современные конфликты на европейско-российских границах. Далее, существенной ошибкой политики ЕС являются упорные попытки изобразить Россию как страну, которая не вписывается в обычные параметры сотрудничества, и, соответственно, использовать применительно к ней особые форматы взаимодействия. В Москве, наверное, были и не против подчеркивания особого статуса России, “но только не таким образом, который демонстрирует ее периферийный статус и указывает на невозможность выстраивания по-настоящему партнерских отношений”[36]. С этим связана, наконец, четвертая критическая ошибка западноевропейской политики – недооценка стратегического потенциала европейско-российского сотрудничества: Россия не может быть безопасной для Европы иначе как будучи инкорпорированной в европейские институты и развиваясь с учетом, а не вопреки, их внутренней логики. Отсюда следует закономерный вывод: Европа, которая сегодня обладает одной из самых мощных “мягких сил” в мире, «практически полностью отказывается применить ее для “соблазнения” России»[37].
В текстах, даже серьезных, посвященных “мягкой силе”, нередко встречаются неточности, которые переходят из одной публикации в другую. Так, утверждается, что впервые только в июле 2012 г. на Совещании послов и постоянных представителей России за рубежом президент В. В. Путин обратил внимание отечественной дипломатии на необходимость использовать в работе “мягкую силу”. Между тем уже в Основных направлениях политики Российской Федерации в сфере международного культурно-гуманитарного сотрудничества, утвержденных МИД России 18 декабря 2010 г., зафиксировано ее особое практико-политическое значение: “Используя специфические формы и методы воздействия на общественное мнение, – говорится в документе, – культурная дипломатия как никакой другой инструмент “мягкой силы” способна работать на укрепление международного авторитета страны, служить убедительным свидетельством возрождения Российской Федерации в качестве свободного и демократического государства”[38](курсив мой. – М. Н.). А еще раньше, в 2008 г., министр иностранных дел С. В. Лавров, говоря о важности “мягкой силы” для нашей страны, подчеркнул ее “способность воздействовать на окружающий мир с помощью своей цивилизационной, гуманитарно-культурной, внешнеполитической и иной привлекательности”[39].
Между тем на протяжении последнего десятилетия определения, которые сам Дж. Най давал “мягкой силе”, претерпели некоторые изменения. Среди них были и предельно краткие: “мягкая сила” – это привлекательная сила, “мягкая сила” – это способность формировать или переделывать предпочтения других, не прибегая к насилию и подкупу, а также “мягкая сила” – это способность заставить других хотеть того же, чего хотите вы. Но наиболее полным и содержательно емким определением “мягкой силы” он считает следующее: “способность влиять на других путем средств сотрудничества в формировании программы действий, убеждения и оказания позитивного привлекательного воздействия для достижения желаемых результатов”[40].
Концептуализируя совокупность положений, образующих понятие “мягкая сила”, Най еще в предисловии к первой книге, посвященной ей, констатировал, что после 1990 г., когда она впервые стала достоянием общественности, не все понимали содержательную суть этого понятия, “неправильно его использовали и придавали ему тривиальный смысл, сводя его только к влиянию кока-колы, Голливуда, голубым джинсам и деньгам”[41]. Семь лет спустя, в новой книге, продолжающей его исследования, он вновь обращает внимание на такое положение дел и на этот раз подчеркивает, что “некоторые аналитики неправильно истолковали мягкую силу как синоним культуры и тем самым принизили ее важность”[42]. Комментируя другие неточные интерпретации “мягкой силы”, Най отмечал, что широкое использование понятия иногда приводило к толкованию концепции как синонима чего-то иного, кроме военной силы. Но главное, чем он объясняет многие ее концептуальные разночтения, это впервые, пожалуй, сформулированное им с такой ясностью и определенностью уточнение, что “мягкая сила – это скорее образное обобщение, чем нормативно выраженная концепция”[43] (курсив мой. – М. Н.).
