Нашёл я его так же, как и адвоката: обратился за справкой в суд. Там поначалу заартачились, начали задавать какие-то дурацкие вопросы, но потом ничего, дали адресок. И я пошёл. Будь что будет!

Собственно, это был не прокурор, а прокурорша. Молодая дамочка лет тридцати, суровая, непримиримая, в очках. Дверь открыл её муж, здоровый мрачный битюг с вилкой в руке и в рваных шлёпанцах.

— Ну? — Он был груб и не пытался скрыть этого.

— Мне бы… — замялся я, — прокурора повидать… по делу…

— Лен! — крикнул он куда-то вглубь квартиры. — К тебе!

Он ушёл, а я остался ждать. Наконец появилась она, прокурорша.

Она была в простеньком халате, без очков, с распущенными волосами, и теперь, в домашней обстановке, совсем не походила на сурового блюстителя закона.

— Вы ко мне? — казалось, она была немного удивлена. Меня она поначалу не узнала.

Я кивнул.

— К вам.

И тут в глазах её мелькнул испуг. Она отшатнулась, прижалась спиной к стене.

— Вы!..

Ага, признала! Сейчас муженька на подмогу позовёт, и полечу я отсюда кубарем, носом считая ступеньки на их лестнице.

Однако я ошибся: не позвала.

— Зачем вы пришли? Что вам здесь надо?

Я неуклюже топтался на пороге, машинально мял в руках свою кроличью шапку и не знал, с чего начать. Действительно, с чего?

— Поговорить хотел… но если я не вовремя, скажите — уйду…

Она внимательно посмотрела на меня. Похоже, мой нелепый, нерешительный вид вселил в неё уверенность.

— Говорите.

Я собрался с духом.

— Меня неправильно оправдали.

И я выложил ей всё. Всю душу обнажил, все нарывы свои гнойные вскрыл.

— Значит, всё-таки вы, — произнесла она, странным взглядом оценивая меня. — Вы убили.

Я обречённо кивнул.

— Так я и знала.

Она закурила, продолжая настороженно коситься на меня. Минут пять молчала.

— Это хорошо, что вы пришли, — наконец сказала она. — Хорошо, что раскаялись.

Я решительно замотал головой.

— Я не раскаялся. С чего вы взяли?

— Нет? — она вскинула брови. — Гм… Значит, вернись вы в тот октябрьский день, то поступили бы так же?

Я пожал плечами.

— Не знаю… Пожалуй… Я об этом не думал. Какое это имеет значение?

— Наверное, никакого, — в голосе её прозвучали резкие нотки. — Зачем же вы пришли?

Я снова пожал плечами.

— Сознаться хотел.

— Но зачем?

Я и сам вряд ли понимал, зачем. Вообще, теперь вся эта затея с прокурором казалась мне совершеннейшей чепухой. Действительно, чем могла мне помочь эта цивильная дамочка?

— Ну хорошо, не буду пытать вас вопросами, — продолжала она. — Допустим, вы официально признаете свою вину. Предположим даже, что вы добьётесь пересмотра дела. Вы ведь этого хотите, я правильно поняла? — Я в третий раз пожал плечами: откуда я знаю, чего я хотел? — Однако смею вас заверить: апелляция ничего не даст. Никто не сможет доказать вашей вины. Нет ни одного факта, который можно было бы подкрепить неоспоримыми доказательствами. Кстати, именно на этом и строил защиту ваш адвокат. В конце концов, вашему признанию просто не поверят.

Она ещё долго говорила о каких-то процедурах, презумпциях, следственных экспериментах и тому подобной дребедени. А я уже не слушал её. Пустое это. Зря я сюда пришёл. Не хочет она меня понять. Не хочет и не сможет. Да и как ей понять меня, когда я сам в себе разобраться не могу!..

А она ничего, эта фифочка, очень даже. Особенно в этом домашнем халатике, небрежно запахнутом на груди. Я стал ощупывать её глазами, смакуя детали ладно скроенной фигурки. Гарна дивчина, ничего не скажешь, даром что прокурорша.

Она поймала мой взгляд и резко, на полуслове, смолкла. Нахмурилась, посуровела. Брезгливо одёрнула халат.

— Миша! — вскрикнула.

Муженёк тут же возник в дверях, словно только того и ждал.

— Миша, проводи.

На этот раз в руках у Миши уже была не вилка, а нож. Кухонный, из нержавейки. Точь-в-точь как тот.

Миша набычился и пошёл на меня. На понт берёт, это ясно. Но я не стал ввязываться в свару. Ну их всех к лешему!

Не солоно хлебавши, я выскочил на мороз. Ледяной воздух обжёг лицо с неожиданной силой: столбик термометра упал, наверное, уже до двадцати пяти, никак не меньше. Часы показывали без чего-то девять, однако было светло, почти как днём. Большая белая луна бросала холодный свет на снежные сугробы, окрашивая их в сумрачно-голубоватый цвет. На душе было тоскливо и одиноко.

Что же теперь делать? Куда идти? Уже целый час бродил я, как чумной, по пустынным улочкам и понемногу замерзал, но выхода найти не мог. Совершенно случайно занесло меня на самую окраину городка. Я очнулся от тяжких дум и огляделся. Дом, возле которого я остановился, показался мне смутно знакомым. Я поворошил свою память и вдруг сообразил: это его дом! Того типа, в которого я всадил нож. У него осталась старушка-мать, я видел её сегодня утром, на суде, тихую, с красными от бессонницы и слёз глазами, всю в чёрном. Она наверняка сейчас дома: одно из окон тускло светилось.

Не знаю, как это получилось. Ноги сами понесли меня к тому дому. И только очутившись у двери, понял, почему я здесь: я должен с ней объясниться. Всё рассказать, во всём признаться. Зачем, я и сам не знал. Но чувствовал, что так надо.

Дверь оказалась незапертой. Я вошёл в сени, следом ворвались клубы морозного пара. Потоптался погромче, чтобы привлечь её внимание, и только потом, сильно робея, отворил дверь в комнату.

Она стояла прямо передо мной, маленькая, сухонькая, с чуть склонённой набок головой. В глазах — тихая печаль и смирение.

— Здравствуйте, бабушка, — просипел я и закашлялся — то ли от мороза, то ли от волнения.

Она узнала меня сразу.

— Прости, сынок, — едва слышно сказала она. — Я ведь грешным делом на тебя думала.

У меня внутри всё перевернулось. Если не скажу сейчас, то не скажу уже никогда. Собравшись с духом, я глухо произнёс:

— Это я, бабушка. Я сделал. — Язык не повернулся сказать «убил».

Взгляд её помутнел, она качнулась, но удержалась на ногах.

— Бог тебе судья, — вздохнула она.

Я пялился в пол, не в силах поднять на неё глаза.

— Куда же мне теперь, а? — выдавил из себя я. — Ведь оправдали меня…

Она долго молчала.

— Уходи, — наконец проговорила она тихо и, едва передвигая непослушными ногами, поплелась вглубь комнаты.

О, лучше бы она меня ударила!

Не помню, как я очутился во дворе. В голове стоял сплошной туман, мысли рассыпались, как сухой горох. Я бежал, не разбирая дороги. Бежал вон из города, в лес. К людям я вернуться не мог.

Очнулся в лесу. Мир казался чужим и холодным, как кусок льда. Было темно и тихо, лунный свет терялся в густых заснеженных кронах гигантских сосен, их стволы сухо трещали и стонали от боли. Мороз стал нестерпимым, я промёрз насквозь, пальцы ног онемели, щёк я уже не чувствовал.

Коченеет тело, костенеют конечности, стынет изнывшаяся душа. Вряд ли я отсюда выберусь. Да и некуда.

Я сел в сугроб и заплакал.

Март 2000 г., Москва.