-- Держи освещение. -- Протягивает он моей сестре фонарик дрожащей рукой. -- Ты внезапно заходишь вперед меня и светишь во все стороны. Я следую за тобой с пистолетом в руке. Идея понятна?
-- Понятна. -- Кивает моя сестра.
Пробуждаясь, я жмурюсь от яркого света и слышу испуганный голос:
-- Руки вгору!
Горы у нас в квартире нет. Но я понимаю, что от меня хочет этот парень, который так и не решился войти в комнату, и поднимаю руки.
-- Зина! -- звенит на следующее утра знакомый голос.
-- Что, мадам Гойхман? -- поднимает мама глаза в потолок.
-- Вашу Эллу вчера привел милиционер под пистолетом?
-- Боже сохрани. Эта моя Элла вчера привела милиционера под фонариком.
-- А что, у вас были воры?
-- Цыпун вам на язык, мадам Гойхман. Ей сдавалось, шо нас зарезали.
Двери нашей квартиры похожи на морскую раковину. Приложи ее к уху, и ты услышишь, как шумит море или шипят примуса. А когда они смолкают, оживают голоса всей улицы. И какие только голоса не гостили в нашей квартире с удобствами во всех соседних домах. Два года в ней звучала немецкая речь, когда возвращались с работы пленные немцы в хибарки, пристроенные к стенам развалки довоенного Дома Красной Армии. Господи, сколько всего было напротив! И все это говорило, пело, смеялось, плакало. Уехала в Германию немецкая речь. Осталась русская, еврейская и украинская. Часто вперемешку.
-- Азохенвей -- и танки наши швыдки! -- говорил Лева, прочитав очередную статью в газете "Правда".
-- Тухес на плечах трэба иметь. -- Поучал кого-то из жильцов дворник.
Разве все припомнишь, что запомнили эти стены.
Потом появилась молдавская речь. Мимо нашего дома катился бесконечный поток печальных людей.
-- В Бессарабии голод. -- Сказала моя мама.
И всю жизнь я помню, что голод -- это не луковица на рот. И не двести граммов хлеба в сутки на душу, который мы получали за погибшего на фронте отца. А тонкая, рвущаяся ниточка людей, тянущаяся из Молдавии в Крым. Это смуглые босые ноги, стершиеся до крови, шаркающие по земле под закатанными штанами и длинными, когда-то разноцветными, юбками. Это запавшие глаза, горящие под полями выцветших фетровых шляп. Это костлявые пальцы рук, протянутые к каждой двери, к каждому окну.
-- Пыне! Пыне! -- просили они, называя любое подаяние хлебом.
Всю жизнь я горжусь тем, что мама отдала им наш суточный паек Хлеба. Что-то спустила им со второго этажа в бидончике мадам Гойхман. Что-то принес дворник.
Несколько дней мимо нашего порога шла эта похоронная процессия, хоронившая сама себя в придорожных селах Одессчины и Николаевщины, в ковыльных степьях Херсонщины, на раскаленной сковородке Крыма, выдвинутой по самую ручку в Черное море. До солончакового берега добрались только два села из всего этого людского потока. Это теперь в Крыму их два молдавских села, а тогда до большой воды дошли единицы, единицы из тех тысяч, которые, медленно ступая, тянулись от Молдаванки до Пересыпи мимо нашего дома.
Но не только от голода бежали эти люди. Отец народов, недавно усыновивший бессарабцев, не любил, когда какая-нибудь из его наций пропускала одну из стадий развития социализма. Эти, обездоленные войной и многолетней засухой молдаване, пропустили раскулачивание. Как так ? Вождь заботливо погрозил кулаком. Отстали, мать вашу так! Были под румынами -теперь догоняйте. И каждое село получило разнарядку: "Ниспорены -- выделить сто кулаков. Карпинены -- с вас только восемьдесят врагов народа." Сам товарищ Каганович, то есть не сам, а вместе с товарищем Сусловым руководили этой операцией.
И покатился на север состав за составом с личными врагами никому не известных председателей сельсоветов. А обратного рейса для них больше никогда не было. Как никогда не было и обратной дороги мимо моего дома тех молдаван, чей испуганный шепот вытеснил другие голоса из нашей квартиры.
Впрочем о молдаванах это еще не все.
Когда уехали в Германию немцы, их хибары, пристроенные к стенам развалки, пустовали недолго, там разместили наш стройбат. Большинство солдат привезли из Бессарабии. И был среди них мой друг Миша, которого я учил русскому языку. Наш учитель по русскому лопнул бы от смеха, если бы узнал, что я кого-то учу его предмету.
Что такое настоящее яблоко я узнал, когда к Мише пришла первая посылка из дома. Оно было большое, как маленький арбуз. Мы сидели под солнцем на ступеньках развалки, ведущих к ракушечнику, замуровавшему проем прежнего парадного входа во дворе. Когда я кусал яблоко, треск стоял такой, что слышно было в моей квартире напротив, несмотря на то, что между дверями шипели оба примуса. Перед ртом моим всякий раз возникала радуга. Я ощущал вкус каждого из ее семи цветов.
-- Яб-ло-ко, -- перекатывал круглое слово во рту Миша. -- А у нас оно называется "мере".
-- Мэри? -- смеялся я. -- Это же американское женское имя.
-- А можно учить меня говорить американский язык?
-- Конечно, можно, -- самоуверенно обещал я. Мы только начали изучать его в школе, этот инглиш. Но я знал уже много слов. Наш молодой учитель был во время войны переводчиком на фронте. Я помню его тонкие гусарские усики и блестящие черные улыбающиеся глаза. Подтянутый, собранный, пружинистый, он возвышался в учительской над нашими сутулыми математичками в немыслимых шляпках и физруками в тапочках на босу ногу. Если бы он продержался в школе хотя бы два года, мне ни за что не сказала бы англичанка, когда я буду поступать в университет, что у меня негритянское произношение. Но его арестовали через год как американского шпиона, и моих знаний по иностранному хватило только до десятого класса.
-- Кто бы мог подумать? Александр Абрамович... -- шепотом вздыхала математичка. -- Такое отчество -- и тоже шпион. Дело врачей, космополиты, сионисты, шпионы, арест моего учителя по английскому языку -- все это следовало одно за другим. Вождь был великим теоретиком. Сначала он придумывал себе теорию, а потом топором подгонял под нее практику. С молдаванами было покончено. Последовательный марксист взялся за евреев. Эти тоже кое-что пропустили. Как-то нехорошо получается -- что ни еврей, то либо врач, либо учитель, либо музыкант, либо мелкий ремесленник. А где еврей-сталевар? А почему не существует среди них шахтеров? Нет, брат, хватит на скрипочке пиликать. Тоже мне Паганини нашелся! Даешь лозунг:"Побольше евреев под землю!" Пропустили, голубчики, пролетаризацию -- поможем. Совместными усилиями наверстаем упущенное.
И готовились железнодорожные составы, товарняки для некурящих и непьющих. И намечался день высылки иудеев в зону, которая должна была стать индустриальной колонией. И тайно составлялись списки миллионов евреев, оставшихся в живых после второй мировой. Тень всесоюзного погрома нависла над державой. Уже в верхнем ящике стола в нужном месте лежала много раз вычитанная передовая газеты "Правда", которая, когда потребуется, будет подписана в печать.
А когда потребуется? Вождь все откладывал день начала нового исхода. Он арестовывал лиц еврейской национальности по одному, по группке, мрачно озираясь по сторонам. До войны ему жилось веселее. Во время войны -напряженней. Сейчас без Гитлера Сталину было скучно на земле. Полная пролетаризация после частичной кремации -- неплохо придумано. Фюрер бы такую акцию оценил. Не то, что Трумэн или Черчиль, эти только брюзжать будут.
Сталин ждал удобного момента. Даже он понимал, что тут с ходу нельзя. Это тебе не чечню, не крымских татар в товарняки заколачивать. Евреи Москвы, евреи Ленинграда, евреи Грузии и Средней Азии... Во расплодилось моисеево семя! А Украина! Одна Одесса чего стоит. Половина городского населения -евреи. А вторая половина кто? Еврейки! Смешной анекдот. От кого он его слышал? Кажется, от Кагановича. Что будем делать с ним, когда начнем? Пошлем секретарем нового крайкома партии. Правильное решение. Хотя жалко, хороший еврей. Есть, между прочим, и среди них порядочные. Однако пошлем, революция требует жертв.
