Сиприано Алгор поторопился проехать Зеленый Пояс и ни разу не взглянул на поля, ибо протяженное однообразие пластиковых конструкций, уныло-бурых от природы, а еще больше – от грязи, наводило на него тоску всегда, и нетрудно себе представить, как подействовало бы оно на него сегодня, при нынешнем его состоянии духа. Подобно тому, кто однажды задрал подол какой-нибудь святой в нише у алтаря, любопытствуя, на своих ли ногах стоит она или же просто на двух скверно отесанных подпорках, так и гончара уже давно не одолевало искушение затормозить и пойти взглянуть, в самом ли деле внутри этих пленочных строений имеются всамделишные растения – с плодами, которые можно пощупать, понюхать, укусить, с листьями, клубнями, почками, которые можно отварить, чем-нибудь заправить и выложить на тарелку, – или же давящая тоска всего, что виднелось снаружи, отравила неисцелимой искусственностью и все, что – да что бы ни было – растет внутри. После Зеленого Пояса гончар съехал на второстепенную дорогу, бежавшую мимо чахлых рощиц, мимо запущенных полей, мимо речонки с темными и зловонными водами, а потом за поворотом возникли развалины трех домов уже без окон и дверей, с наполовину обвалившейся кровлей, с комнатами, сожранными сорной травой, которая на руинах всегда идет в рост так бурно и буйно, словно таилась где-то там спокон веку, еще когда рыли котлован под фундамент, и только ждала своего часа. Метрах в ста начинался поселок, и был он лишь ненамного больше проходившей по нему дороги – несколько тянувшихся вдоль нее улочек да неправильной формы, выпиравшая брюхом в одну сторону площадь с двумя высокими платанами, в тени которых пристроилась водоразборная колонка. Возле нее несколько человек заняты были разговором, и Сиприано Алгор кивнул им через окошко кабины, но, против обыкновения, не остановился, как делал всегда на обратном пути из Центра, куда сдавал свой гончарный товар, в такие минуты много чего может захотеться, но уж точно не беседы беседовать, пусть даже и со знакомыми. Мастерская при доме, где жил он с дочерью и зятем, стояла на другом конце поселка, отделенная пустырем от других домов. Въезжая в поселок, Сиприано Алгор сбросил скорость, а теперь поехал еще тише, дочь, наверно, уже приготовила поесть, время к обеду: Как быть, спросил он себя, сейчас сказать или уж как поедим, и сам себе ответил: Лучше уж потом, а машину приткну у поленницы, дочка не пойдет взглянуть, чего привез из города, сегодня ничего не должен был покупать, и сможем тогда поесть спокойно, ну, то есть она поест спокойно, обо мне речи нет, а потом расскажу ей, что стряслось, а может, еще попозже, когда пойдем работать, а то кусок в горло не полезет. Дорога делала крутой изгиб на окраине деревни, и за крайним домом виднелась на известном расстоянии черная шелковица высотой не меньше десяти метров, а под ней и гончарня. Ну, раз вино подано, надо его выпить, с усталой улыбкой сказал себе Сиприано Алгор и подумал, что куда лучше было бы его выблевать. Он повернул налево, на едва заметный проселок, шедший в гору, ведший к дому, а на середине трижды погудел, оповещая о своем прибытии, потому что делал так всегда, и дочка удивилась бы, если бы сегодня поступил иначе.

Дом и гончарню построили на обширном пустыре, где раньше, надо полагать, находилось гумно, а посередине дед Сиприано Алгора, который тоже был гончар и тоже звался Сиприано Алгором, в один прекрасный, не отмеченный в календарях и не оставшийся в памяти день, решил посадить шелковицу. Чуть поодаль стояла печь для обжига, уже модернизированная отцом Сиприано Алгора, носившим все то же имя, и заменившая предыдущую, древнюю, можно даже сказать – допотопную, которая на взгляд непосвященного представляла собой два поставленных друг на друга горбыля конической формы и неведомого происхождения. На этом ветхом основании соорудили нынешнюю печь, обжигавшую посуду, лишь половину которой взяли сегодня в Центре на реализацию, и ожидавшую загрузки новой партии. С преувеличенной обстоятельностью загнал Сиприано Алгор машину под навес, между двух штабелей сухого хвороста, потом подумал, что можно бы еще подойти к печи, выиграв тем самым несколько минут, но недоставало причины, мотива, резона, не в пример прошлым разам, когда, вернувшись из города, с ходу принимался он за дело и, заглядывая в муфель печи, определял температуру по цвету раскаленной глины и глядел, превратился ли уже темно-красный в ало-вишневый, а тот – в оранжевый. Гончар постоял еще немного, словно собираясь с духом, которым совсем пал, но голос дочери заставил его сдвинуться с места: Чего в дом не идете, обед готов. А вот, удивленная промедлением, и она сама появилась в дверях: Входите же, остынет. Сиприано Алгор вошел и поцеловал дочь и заперся в ванной, каковое удобство появилось еще в пору его отрочества и давно уж требовало усовершенствования и расширения. Посмотрелся в зеркало и не заметил на лице новой морщины. Она у меня внутри, подумал он, потом пустил воду, вымыл руки и вышел. Ели они на кухне, за большим столом, знававшим и времена посчастливее, и сборища помноголюдней. А теперь, после смерти матери, Жусты Изаски, которая, хоть и едва ли будет еще упомянута в нашем рассказе, названа здесь по имени, благо фамилия нам уже известна, отец и дочь едят, сидя на конце стола, отец – во главе, в торце, дочь – справа от него, там, где прежде было место матери, а напротив садится, когда не на службе, Марсал Гашо. Ну, как утро прошло, спросила Марта. Да как обычно, ответил отец, низко наклонясь к тарелке. Марсал звонил. Да, и что же сказал. Что поговорил с вами насчет нашего переезда в Центр, когда его переведут во внутреннюю охрану. Поговорил, было дело. Злился, потому что вы опять были против. А я тут раскинул умом и решил, что так будет лучше для вас обоих. С чего бы это вы вдруг передумали. Ты же не хочешь до конца дней своих работать в гончарне. Нет, хоть мне и нравится это занятие. Ты должна быть при своем муже, завтра детей ему нарожаешь, три поколения повозились уж в глине – хватит. А вы, отец, согласитесь перебраться с нами в Центр, бросить свое ремесло, спросила Марта. Да ни за что на свете. Иными словами, сами будете глину и копать, и месить, за кругом сидеть, печь разжигать, загружать, гасить ее и чистить, потом таскать товар в машину и везти продавать, хочу напомнить, что вам и сейчас уже нелегко дается все это, даже притом, что Марсал вам помогает, хоть он и проводит дома немного времени. Найду себе подручного, мало ли парнишек в нашей деревне. Преотлично сами знаете, что никто уже не хочет в гончары идти, если кому надоело в земле ковыряться, поступает на завод в Поясе, а плуг на круг никто менять не станет. Вот и еще одна причина бросить это дело. Неужто вы думаете – я оставлю вас тут одного. Видеться будем время от времени. Отец, я же серьезно. Я тоже, дочка.

Марта поднялась сменить тарелки и разлить суп, который, по семейному обычаю, шел во вторую очередь. Отец следил за ее движениями и думал: Я только осложняю все этими проволóчками, лучше бы сказать все как есть. Однако не сделал этого, дочери вдруг опять было восемь лет, и он говорил ей: Вот смотри внимательно, как твоя мама месит тесто. Он вперед-назад катает по столу кусок глины, сжимает его запястьями, растягивает и удлиняет, с силой стучит им о столешницу, мнет, тискает, повторяет всю операцию еще раз, потом еще и еще. Зачем все это, спрашивает дочь. Чтобы не осталось внутри пузырьков воздуха и сгустков, это плохо для работы. И когда тесто месишь, тоже. Для теста важно лишь, чтобы вышло однородно, пузырьки значения не имеют. Он откладывает в сторону плотный цилиндрик, в который превратился кусок глины, и принимается мять другой: Ох, что ж это я, ей восемь лет всего, а вслух добавляет: Беги поиграй на двор, здесь холодно, но дочь говорит, что не хочет, и пытается смастерить себе куклу из глины, чересчур мягкой и потому липнущей к пальцам. Эта не годится, говорит он, попробуй-ка вот эту, из нее получится. Марта глядела на отца с тревогой, ему несвойственно было за едой так низко опускать голову, словно он, пряча лицо, хотел спрятать и свою озабоченность чем-то, может быть, с Марсалом размолвка вышла, но нет, мы же упомянули об этом, и вроде все нормально было, может, заболел, какой-то он сникший сегодня, угасший, помню, мать сказала мне: Полегче-полегче, не надорвись, а я ответила: Это ведь требует только силы в руках и движения в плечах, а остальное тело служит лишь подпоркой. Уж мне-то не рассказывай, у меня все до корней волос болело после часа такой работы. Это потому, что вы слишком много работали в последнее время. Скорее потому, что старая стала. Пожалуйста, матушка, бросьте эти мысли, не говорите так, вам еще далеко до старости, сказала я, и кто бы мог подумать, что и двух недель не минет с этого разговора, а она уж будет в сырой земле лежать, вот какие сюрпризы преподносит нам жизнь, вернее, смерть, о чем вы задумались, отец. Сиприано Алгор вытер губы салфеткой, взял было стакан, но снова поставил его, даже не поднеся ко рту. Скажите же, настаивала дочь и, помогая облегчить душу, спросила: Вы из-за Марсала переживаете или еще из-за чего. Сиприано Алгор снова поднял стакан, но теперь залпом выпил все, что там оставалось, и потом ответил торопливо, словно слова жгли ему язык: У меня взяли только половину партии, спросом, говорят, не пользуется, тут появился пластик под керамику, вот его и берут. Ну, этого давно следовало ожидать, рано или поздно такое должно было случиться, керамика трескается, ломается, выщербляется при малейшем ударе, а пластмассе все нипочем, все сносит и не жалуется. Вся разница в том, что глина – она как человек, ласки требует. Пластмасса – тоже, но поменьше, конечно. Это еще не все, хуже, что они сказали, чтобы больше не привозил, пока не закажут. Значит, работать не будем. Отчего ж не будем, будем, поступит заказ – у нас должен быть запас товара, чтоб доставить в тот же день, неужто побежим разжигать печь, только когда уведомят. А пока что будем делать. Ждать и запасаться терпением, завтра поезжу по округе, глядишь, что-нибудь и продам. Разве не помните, как два месяца назад тоже вот ездили, да что-то мало что удалось сбыть. Зачем же ты меня обескураживаешь, дочка. Я всего лишь смотрю на вещи здраво, и не вы ли, отец, только что сказали, что трех поколений гончаров в семье – более чем достаточно. Ну, ты и не станешь четвертым, будешь с мужем в Центре жить. И вы с нами. Я ведь уже сказал тебе, что никогда и ни за что. Но ведь Центр кормил нас прежде, когда покупал наш товар, будет кормить и теперь, когда нам нечего продавать. Платя Марсалу жалованье. Ничего обидного нет в том, чтобы зять поддерживал тестя. Это смотря какой тесть. Отец, гордыня здесь не к месту. Да это не гордыня никакая. А что же тогда. Трудно объяснить, нечто более сложное, чем гордыня, и нечто другое, что-то вроде стыда, но, ты прости меня, вижу, не стоило говорить то, что сказал. Я не хочу, чтобы вы терпели нужду. Я могу попробовать продавать товар в городе, нужно только получить разрешение Центра, если там стали брать меньше, права не имеют запрещать мне продавать другим. Вы лучше меня знаете, что городские торговцы бьются изо всех сил, чтобы не потонуть, люди всё теперь покупают в Центре, и с каждым днем все больше охотников жить в Центре. А я не хочу. А что будете делать, если Центр перестанет покупать нашу посуду и здешние перейдут на пластмассовую. Надеюсь не дожить до такого. Мама вот не дожила. Она умерла на ходу, за работой, бог даст, и я так окончу свои дни. Не надо о смерти, отец. О смерти можно говорить, только пока еще жив, никак не потом. Сиприано Алгор налил себе еще немного вина, утер губы ладонью, словно бы правила поведения за столом вдруг утратили всякую силу, и сказал: Ладно, пойду глины накопаю, все начатое должно быть кончено. Он был уже в дверях, когда Марта сказала: Отец, мне тут одна мысль в голову пришла. Мысль. Да, надо позвонить Марсалу, пусть бы он поговорил с начальником департамента закупок и поставок и попытался бы вызнать намерения Центра, надолго ли такие сокращения, или это временно, вы же знаете, его начальство ценит. По крайней мере, он так говорит. Если говорит, значит так оно и есть, нетерпеливо сказала на это Марта и продолжала: Но если не хотите, можно и не звонить. Ну, отчего же, позвони, мысль недурная, и это единственное, что сейчас может сработать, хоть я и очень сомневаюсь, что начальник вот так, за здорово живешь, будет давать объяснения – и кому, охраннику второго разряда, я начальников знаю лучше, чем он, и не надо там работать, чтобы смекнуть, из какого теста они все сделаны, все уверены, что бога за бороду держат, а кроме того, не начальник департамента такие вещи решает, он ведь приказы исполняет, делает, что говорят, и не исключено, что сбрешет нам, ерунды какой-нибудь наговорит, только чтобы придать себе весу. Марта выслушала эту пространную тираду до самого конца и ничего не возразила. Если отцу захотелось оставить последнее слово за собой, а так, по всему судя, и было, уж никак не ей лишать его этого удовольствия. И лишь когда он ступил за порог, подумала так: Надо проявить понимание, надо поставить себя на его место, представить, что это такое – вдруг остаться без работы, вдруг отделиться от дома, от гончарни, от печи, от жизни. От жизни, повторила она вслух, и тотчас в глазах у нее помутилось, она поставила себя на место отца и испытала те же страдания, что он. Оглянулась и словно впервые увидела, что все вокруг будто покрыто глиной, нет-нет, не выпачкано, не вымазано, а просто приобрело ее цвет, все те цвета, которые получала она, когда день за днем три поколения, доставая ее из глинища, пачкали руки пылью, мочили водой, а еще сообщила ей свой цвет горячая зола в остывающей, медленно расстающейся с последним слабым жаром печи, в те минуты, когда она пустеет, словно покинутый хозяевами дом, и терпеливо ждет, пока завтра, если только, конечно, все это не кончилось навсегда, не разгорится в ее устье первый огонь и жарким дыханием первой ласки не обожжет сухую глину, а потом постепенно затрепещет воздух, запляшут язычки по раскаленным углям, вспыхнет наконец ослепительное пламя. Вот уйдем отсюда, никогда больше этого не увижу, сказала Марта, и сердце ее сжалось тоской, будто она прощалась с самым любимым человеком, хотя в эту минуту не могла бы сказать, с кем именно, с матерью ли, которой уже нет на свете, с отцом ли, отуманенным печалью, с мужем, да, может быть, и с мужем, это вполне логично, она ведь все же ему законная жена, не кто-нибудь. Она слышала доносящийся словно из-под земли глухой шум – это деревянный молот разбивал комья глины, – но сегодня звуки ударов были не такие как всегда, оттого, наверно, что производила их не обусловленная работой надобность, а бессильная ярость от потери этой работы. Позвоню, позвоню, пробормотала про себя Марта, начнешь обо всем этом думать, затоскуешь почище, чем он. Она вышла из кухни и направилась в комнату отца. Там, на маленьком столике, за которым Сиприано Алгор вел бухгалтерию своей гончарни, стоял допотопный телефонный аппарат. Марта набрала один из двух номеров коммутатора и попросила службу безопасности. Почти немедленно в трубке суховато прозвучало: Служба безопасности, и быстрота соединения не удивила ее, ибо всякому известно, что в вопросах безопасности даже самый мгновенный миг в счет идет. Я хочу поговорить с охранником второй категории Марсалом Гашо. Кто его спрашивает. Из дому, жена я ему. Охранник второй категории Марсал Гашо находится сейчас на дежурстве и не может покинуть свой пост. Если так, передайте ему, пожалуйста. Вы ведь его жена. Да-да, жена, меня зовут Марта Алгор Гашо, можете проверить. Жена, а не знаете, мы ничего никому не передаем, только записываем, кто звонил. Ну, просто скажите ему, чтоб позвонил домой. Это срочно, осведомилась трубка. Марта задумалась, пытаясь для себя определить, очень ли срочно или не очень. Никто кровью не исходит, печь для обжига исправна, преждевременные роды не начались, однако ответила в конце концов так: Ну, в общем, да. Записал, сказали ей и дали отбой. Со вздохом усталого смирения Марта положила трубку на рычаг, что ж поделаешь, это сильней нас, служба безопасности жить не может, не тыча нам в лицо свою власть, даже если речь идет о таком маловажном эпизоде, как вышеописанный, ибо что может быть банальней и обыденней, чем жена, которая звонит в Центр, желая поговорить с собственным мужем, но она не первая такая и, надо полагать со всей определенностью, не последняя. Когда Марта вышла во двор, ей показалось, что звуки ударов доносятся теперь не из-под земли, а оттуда, откуда им и положено было доноситься, – из того темного угла гончарни, где хранилась накопанная глина. Марта подошла к дверям, но через порог не шагнула: Позвонила, сказала она, обещали передать. Будем надеяться, передадут, ответил Сиприано Алгор и, не прибавив более ни слова, замахнулся деревянным молотком на самый крупный пласт глины. Марта повернулась и пошла, потому что и так уже нарушила личное пространство отца, а также и потому, что и своих дел было у нее по горло – несколько десятков больших и маленьких кружек ждали, когда им прилепят ручки.