В своих воспоминаниях Леонард говорил об «интенсивной жизни семьи» [7]. Коэны часто собирались вместе: в синагоге, на работе и – раз в неделю – дома у его бабки по отцовской линии. «Каждую субботу, около четырёх часов, её преданная горничная Марта вкатывала в комнату сервировочный столик с чаем, маленькими сэндвичами, пирожными и бисквитами», вспоминает Дэвид Коэн, старший (на два года) кузен Леонарда, с которым тот был особенно дружен. «Тебя никогда не приглашали, и ты сам не спрашивал, можно ли прийти: ты просто знал, что в этот день она принимает. Звучит очень старомодно, но это было замечательно». Бабушкина квартира была в одном из великолепных домов на Шербрук-стрит рядом с Этвотер-авеню – там заканчивались все парады и шествия в Монреале. «Пока политическая ситуация в Монреале не стала напряжённой, – рассказывает Дэвид Коэн, – мы очень любили праздник Иоанна Крестителя[1] и любовались им из огромного красивого окна в её гостиной». Бабка была настоящей викторианской дамой, но «хотя это вызывает мысли о чём-то древнем и старомодном, она была в курсе всего нового». Она производила сильное впечатление на Леонарда, который позже опишет чаепития в её доме в своём первом романе The Favourite Game («Любимая игра»).
В той же книге Леонард изобразит старших мужчин в семье как серьёзных людей строгих правил. Но были среди них и нестандартные личности. Например, кузен Лаззи – Лазарь, старший брат Дэвида. По словам Леонарда, Лаззи был «светским человеком и был хорошо знаком с хористками, ночными клубами и артистами» [8]. На одно поколение назад был Эдгар, кузен Нейтана, – бизнесмен со склонностью к литературе. Много позже, в 1970 году, Эдгар Х. Коэн опубликует книгу «Либертинка: портрет Нинон де Ланкло», биографию куртизанки, писательницы и музы XVII века, любовницы Вольтера и Мольера, которая сначала прожила некоторое время в монастыре, а потом организовала школу галантных манер для молодых французских дворян[2]. По словам Дэвида Коэна, Леонард и Эдгар были «очень близки».
Леонард жил в комфорте и безопасности в трудное и опасное время. За несколько дней до его пятого дня рождения Германия вторглась в Польшу и началась Вторая мировая война. По эту сторону Атлантического океана тоже не всё было спокойно: в 1942 году по бульвару Сент-Лоренс, который местные жители называли главной улицей и который отделял английскую часть Монреаля от французской, прошла антисемитская демонстрация, организованная группой франко-канадских националистов; некоторые из них поддерживали коллаборационистский режим Виши во Франции. Одна из самых смехотворных претензий этой организации к евреям заключалась в том, что те будто бы захватили бизнес пошива одежды с целью заставить юных франко-канадских скромниц носить «неприличные платья в нью-йоркских стилях» [9]. Демонстранты разбили витрины в нескольких магазинах и закусочных, принадлежавших евреям, и написали на стенах оскорбительные слова. Но семилетний мальчик из Уэстмаунта, который сидел у себя в комнате и читал комиксы про Супермена, жил в другом мире. «Европа, война, социальная война, – говорит Леонард, – всё это как будто никак не затрагивало нас» [10].
В беззаботные детские годы он делал всё, что от него требовалось – мыл руки, вёл себя прилично, переодевался к ужину, хорошо учился в школе, был принят в хоккейную команду, начищал ботинки и аккуратно ставил их на ночь под кроватью, – и не тревожил окружающих признаками святости или гениальности. Или меланхолии. У Нейтана была любительская кинокамера, и на снятых им плёнках можно видеть весёлого мальчика: вот он, счастливо улыбаясь, едет по улице на трёхколёсном велосипеде, вот они с сестрой идут, взявшись за руки, вот он играет со своей собакой, чёрным скотчтерьером по кличке Тинки. Сначала мать хотела назвать пса по-русски – Товарищ, но отец сказал, что не потерпит этого. Как он хорошо знал, Маша и так – из-за своего происхождения, акцента, ошибок в английском языке, бурного темперамента – была экстравагантной фигурой в маленькой англо-канадской еврейской общине. «Испытывать сильные чувства по какому-либо поводу и вообще привлекать к себе внимание считалось чем-то неподобающим», – рассказывал Леонард. «Нас учили соблюдать благопристойные манеры», – вспоминает кузен Дэвид.
Затем, в январе 1944 года, в возрасте пятидесяти двух лет умер отец. Леонарду было девять. Он опишет эти события приблизительно четырнадцать лет спустя в двух неопубликованных рассказах – «Церемонии» и «День рождения моей сестры» [11]: «Эту новость сообщила нам няня». Сев у кухонного стола и сложив на коленях руки, няня сказала Леонарду и Эстер, что сегодня они пропустят школу: ночью их отец скончался. Мать спит, так что пусть ведут себя потише. Похороны состоятся на следующий день. Леонард пишет: «Тогда меня озарило: “Но, няня, завтра это невозможно, у сестры же день рождения”».
На следующий день в девять утра в доме появились шестеро мужчин. Они вынесли гроб в гостиную и поставили его рядом с кожаным диваном. Маша велела горничной вымыть все зеркала в доме. К полудню стали приходить люди – члены семьи, друзья, работники фабрики; входя в дом, они отряхивали снег с ботинок и пальто. Гроб не был закрыт крышкой, и Леонард заглянул внутрь. Нейтан лежал в нём в серебристом талите, с белым лицом и чёрными усами. Леонарду подумалось, что у отца недовольный вид. Дядя Хорэс, который вместе с Нейтаном управлял компанией «Фридмен» и прошёл с ним войну, прошептал Леонарду: «Мы должны быть как солдаты». Вечером Эстер спросила Леонарда, хватило ли ему духа взглянуть на покойника; оказалось, что они оба это сделали, и обоим показалось, что усы его были накрашены. Оба рассказа заканчиваются одними и теми же словами: «Не плачь, сказал я ей. Думаю, в тот момент я был на высоте. Ну пожалуйста, это же твой день рождения».
В романе «Любимая игра» Леонард описал эти события в третий раз. Этот рассказ получился более уравновешенным: во-первых, за время, прошедшее между теми отбракованными текстами и первым романом, его писательская манера стала гораздо более зрелой; во-вторых, в романе действующее лицо – вымышленный персонаж, что сообщило рассказу некоторую дистанцию (правда, Леонард подтвердил, что в действительности всё происходило именно так, как описано в книге) [12]. На сей раз история заканчивается так: мальчик берёт галстук-бабочку из спальни отца, делает надрез и прячет внутри клочок бумаги, на котором он предварительно что-то написал. На следующий день он устраивает собственную церемонию: хоронит галстук с бумажкой в ямке в саду, под снегом. Впоследствии Леонард скажет, что тогда он впервые что-то написал, но уже не помнит, что это было: он «много лет копался в саду, пытаясь найти её. Может быть, я всю жизнь только этим и занимаюсь: ищу ту бумажку» [13].
Это такая символичная картина – Леонард впервые делает из письма обряд, – что трудно не поддаться искушению понять слова из интервью 1980 года буквально, хотя, вероятно, это одна из множества ярких цитат, которыми Леонард неизменно снабжает журналистов. Детей часто влечёт к мистике, к тайным церемониям. Пусть Леонард и говорил, что в детстве не имел «никакого особенного интереса к религии», не считая того, что «пару раз сходил послушать хор» [14], он хорошо помнил, что он коэн, священнослужитель, потомок Аарона (брата пророка Моисея) по отцовской линии, человек, рождённый совершать обряды. «Когда мне рассказали, что я коэн, я поверил. Я не решил, что это какая-то необязательная информация, – рассказывал он. – Я хотел жить жизнью этого мира. Я хотел быть человеком, поднимающим Тору… Я был маленьким мальчиком, и всё, что говорилось об этих вещах, отзывалось во мне» [15].
И всё же ребёнком он не выказывал особенного интереса к синагоге, основанной его прадедом. В еврейской школе ему, по собственному признанию, было «скучно», и это подтверждает Уилфрид Шукат, раввин Шаар Хашомаим с 1948 года. Учеником Леонард «был нормальным», рассказывает он, «но учение не было для него самым интересным. Важнее была его личность и то, как он всё интерпретировал. Он был очень творческим».
