Вадим, хмурясь, медленно поднял глаза на мужчину.
– Погодите… Да не хотите ли вы сказать, что…
– Да у него на носу вторая дуэль – неужели не ясно? И в свете этого, неужели вы не понимаете, какое значение приобретают все только что произнесенные Татьяной слова, все ее признания, все излияния? И, главное, то, что все они были произнесены именно сейчас, в этот момент? Вы что, не понимаете, что все, что она говорила Онегину – вне зависимости от ее осознаваемых намерений и желаний, – это призыв о помощи? Она же прямо говорит ему: моя жизнь – кошмар, любовной интрижки с тобой я не приму, единственное препятствие – мое замужество, подспудно здесь: решай сам, ничего тебе не подсказываю, тем более, ни о чем тебя не прошу, выбор за тобой. Надо понимать – перед нами поведение доведенной до отчаяния женщины. И что в нем невероятного, что абсурдного?
На секунду задумавшись, словно сбрасывая наваждение, Вадим решительно поморщился.
– Ну, бросьте – не может же Татьяна так вот намекать Онегину – вызови на дуэль и убей моего мужа. Бред какой-то и пошлость несусветная.
– Не может. Но важно в данном случае не то, что она говорит, и даже не то, что она имеет в виду, а как он это воспринимает. Примерьте ситуацию на себя. Вы – сильный, взрослый мужчина. Вам женщина, которую вы любите, прямо говорит: я живу с нелюбимым человеком, моя жизнь – ад, я тебя люблю. И что, вы оставите ситуацию как она есть, уйдете в кусты или, прокляв все на свете, отбросив все правила и условности, приняв на свою душу все грехи, одним рывком перевернете свою жизнь и поставите все на карту – вы, взрослый, многое переживший человек?
Опустив глаза, потемнев лицом, Вадим секунду отрешенно смотрел в пространство.
– А вот это может быть правдой.
– Разумеется, и учтите другое. Татьяна не только горда и полна достоинства, она еще и умна. И давайте уж откровенно – ну не может она не понимать, как способен Онегин отреагировать на ее признания. Разумеется, она ни о чем не просит – об этом речи быть не может, но где-то, на самом дне сознания – ведь не первый же день, в конце концов, она думает обо всем этом – неужели не промелькнула у нее догадка, пусть мгновенная, пусть даже сразу отогнанная? Послушайте, это история о взрослых людях. Это история о человеке, который, вместо того чтобы выстрелить в воздух – а, зная характер Ленского, можно не сомневаться, что он сделал бы то же самое, – хладнокровно убил человека, своего друга, это история о женщине, которая – пусть под влиянием матери – согласилась на брак по расчету с нелюбимым человеком – в ситуации, когда отказ отнюдь не грозил ее семье разорением, да и вообще ничем не грозил, – не надо их приукрашивать; и конечно, когда Татьяна говорит Онегину поразившие его слова – понимает ли она, что она говорит и к чему это может его подтолкнуть? – конечно, понимает – бессонными ночами все додумав до конца, сознавая, какой страшной ценой может быть куплено вызволение, она понимает, соучастницей чего она становится. Она не выдает этого – даже в слезах исповедуясь Онегину, она держит себя в руках, но можно не сомневаться ни секунды – не привыкшая обманывать себя, сделав выбор и оставляя дальнейшее на волю Провидения, она уже вынесла себе приговор. Сознавая, что ради спасения любви она, возможно, жертвует спасением души, она все же открывается Онегину – вот что происходит в этой истории, вот что, прежде всего, мы должны понимать. И скромная, высоконравственная Татьяна, о которой написаны сотни литературоведческих томов, исчезает, и перед нами предстает образ воистину шекспировский. Другое дело, что Пушкин, конечно же, не мог обо всем этом прямо написать. Его цензором был Николай I, который даже в минуты высшего благоволения к Пушкину не мог бы этого пропустить. Щеголь и вертопрах убивает на дуэли заслуженного генерала – это не эротические шалости вроде «Гавриилиады», это настоящая, глубинная, подлинная безнравственность, и, конечно бы, он сказал: «Ну, брат Пушкин, что-то тебя не туда занесло, изволь, пожалуй, наведи порядок, приведи все в соответствие с законом и христианской добродетелью». Великое и смешное рядом. Но дело не в нем, а в нас. Часто ли мы задумываемся о великом? Способны ли мы хотя бы иногда выйти за пределы нашего мелкого, примитивного, ничтожного мирка, дерзаем ли узреть лежащее под глыбами, пытаемся ли хотя бы отчасти осмыслить, понять, что скрыто там, куда мы нашим ленивым взором, нашим праздным, поверхностным, текучим умом не можем или не хотим досягать? А если так, то не «невежество и трусость» есть ли сегодня наше имя?
Быстро опустив глаза, Вадим коротко кивнул.
– Согласен. «Мы ленивы и нелюбопытны».
– Не будучи классиком, замечу – мы еще просто болваны. Мы не достойны того, что нам завещано. Мы, в сущности, дикари, которые отпихивают письмена, смысл которых им не ясен. И практически все наши взаимоотношения с классикой укладываются в эту формулу.
Неслышно подошедшая Аля, опустившись на ковер, с осторожностью оглядела сидевших.
– Боже, вы прямо так по-взрослому разговариваете. И с такими одухотворенными лицами…
Быстро переменив выражение лица и мельком бросив на нее такой же мгновенно переменившийся, веселый взгляд, мужчина с тонкой улыбкой опустил глаза.
– Мы исправимся.
Открыв сумочку и порывшись в ней, Аля протянула кустодиевской девушке что-то завернутое в пластиковый пакетик.
– Вот, только что привезли.
Всплеснув руками, быстро взяв пакетик и заглянув в него, та, прижав его к сердцу, быстро повернулась к Але.
– Спасибо огромное. Прошлый раз в аптеке было, а я, представляешь, не догадалась про запас взять. Кулема.
Еще раз быстро заглянув в пакетик и удовлетворенно кивнув, она свернула его.
– Сегодня же ему укол поставлю.
– У Ирины котик болеет, – сообщил мужчина.
Аля покладисто потупила глаза.
– Мне обещали, что и дальше будут откладывать.
– Спасибо тебе огромное.
Худенькая девушка, потянувшись за чайником, разлила чай.
– Ходят слухи, – провокационным голосом произнес мужчина, – что Аля сегодня пришла в каких-то умопомрачительных туфлях.
Девушки, переглянувшись, прыснули. Аля со скромным достоинством отвела глаза.
– Туфли, в которые влезает мой подъем.
– Духоподъемные, – кивнул мужчина. Он наставительно поднял палец. – Влезший подъем вызывает подъем духа. В этом диалектика.
Кустодиевская девушка вздохнула.
– Хорошо, что у тебя хоть что-то влезает. У меня в этом смысле сплошное уныние. – Она покосилась на мужчину. – Метафизическое.
Мужчина, сдерживая улыбку, поклонился.
– Приятно, что мои уроки идут впрок.
Аля с кротким достоинством повела плечами.
– Ничего. Выше пояса мое уныние присоединяется к твоему.
– Фирмы по производству одежды нас игнорируют, – сказала кустодиевская девушка. – Чтоб им скиснуть. Уже сорок восьмой размер найти проблема, а про пятидесятый и выше уже и заикаться нечего. Хорошо, что я еще шить умею. И главное, я не понимаю, это что, дискриминация?
– Что до меня, – пожав плечами, заметила Аля, – то я другого не понимаю – какое им дело, когда я хочу худеть, а когда нет?
– Они вас ненавидят, – хихикнула худенькая девушка, – за вашу красоту.
Мужчина радостно замахал руками.
– Ну что вы. Они вас любят. Просто им некуда деваться – на них давят непреодолимые экономические обстоятельства.
– Это какие еще обстоятельства? – Кустодиевская девушка непонимающе посмотрела на мужчину. – Что, наши деньги плохие?
– Ваши деньги хорошие. Просто… – Мужчина на секунду задумался. – На самом деле это интересная история, занимательно иллюстрирующая, как глобальные процессы влияют на частную жизнь даже в таких сугубо отдаленных от мировых центров силы местах, как наше, – если вы, конечно, хотите знать виновных.
Кустодиевская девушка покрутила головой.
– Всю жизнь об этом мечтала.
Мужчина прищурился, вспоминая.
– Кто-то из великих экономистов прошлого века – кажется, Леонтьев – написал еще в тридцатые годы, что всякая нелинейность в экономике влечет за собой последствия, расплачиваться за которые приходится населению. В данном конкретном случае нелинейность заключается в том прекрасно вам известном факте, что цена на предметы одежды практически не зависит от размера – одни и те же изделия сорок четвертого и пятьдесят шестого размера стоят практически одинаково. Так вот, в шестидесятые годы прошлого века в Америке произошла целая череда слияний и поглощений, приведших к резкому укрупнению швейной промышленности – тогда она там еще была, – и менеджмент образовавшихся монстров тут же занялся тем единственным, чем и занимается всегда менеджмент крупных компаний, – минимизацией издержек. На тот момент, если кому-то интересно, наиболее востребованным размером женской одежды в США был размер, примерно соответствующий нашему пятидесятому – именно этот размер имели тогдашние звезды экрана и манекенщицы – в чем легко убедиться, посмотрев кадры тогдашней кинохроники. Мифологизированная Мэрилин Монро сегодня не прошла бы ни один кастинг – по современным понятиям, она толстая. И вот, аналитики доложили, что если наиболее востребованный размер удастся сдвинуть влево хотя бы на одну позицию – до сорок восьмого, то уменьшение себестоимости за счет снижения расхода ткани выльется в восьмизначную цифру. С этого момента все было решено. Вы же знаете, как тесно мир швейного бизнеса связан с миром моды – именно первый управляет вторым, а не наоборот. Все началось исподволь – сначала стали продвигаться худощавые манекенщицы, затем подключились женские журналы, конкурсы красоты, телевидение – начался глобальный процесс – женщинам со всех сторон, из всех телевизоров и утюгов начали внушать, что они толстые. Разумеется, все шло постепенно – нельзя же за короткое время переменить стандарты, которых человечество придерживалось пять тысяч лет, – но к концу восьмидесятых годов процесс в общем завершился – и легкая промышленность возрадовалась, правда, уже не американская, а китайская, мексиканская, пакистанская и бог еще знает какая, но в век транснациональных корпораций – какая разница. Так что, если это вас утешит, сегодняшние эталоны красоты не имеют ничего общего ни со здоровьем, ни с эстетикой – в основе сугубо денежные расчеты.
