Правоверный дух новой цензурной инструкции и в другой еще форме вступает в конфликт с рационализмом старого указа о цензуре. Последний включает в задачи цензуры подавление того, «что оскорбляет мораль и добрые нравы». Инструкция приводит это место как цитату из статьи 2-й. Но если в отношении религии инструкция в своем комментарии содержит некоторые добавления, то в отношении морали этот комментарий не свободен от пропусков. Оскорбление морали и добрых нравов превращается в нарушение «приличия, обычаев и внешней благопристойности». Мы видим, что мораль как мораль, как принцип такого мира, который подчиняется собственным законам, исчезает, и на место сущности вступают внешние проявления, полицейская благопристойность, условное приличие. «Кому подобает честь, воздайте честь», – в этом мы видим настоящую последовательность. Специфически христианский законодатель не может признать мораль независимой сферой, которая священна сама по себе, так как внутреннюю всеобщую сущность морали он объявляет принадлежностью религии. Независимая мораль оскорбляет всеобщие принципы религии, а особые понятия религии противоречат морали. Мораль признает только свою собственную всеобщую и разумную религию, религия же – только свою особую позитивную мораль. Цензура, таким образом, должна будет, по этой инструкции, отвергнуть героев мысли в области морали, вроде Канта, Фихте, Спинозы, как людей без религии, как людей̆, оскорбляющих приличие, обычаи и внешнюю благопристойность. Все эти моралисты исходят из принципиального противоречия между моралью и религией̆, ибо мораль зиждется на автономии человеческого духа, религия же – на его гетерономии (Т. 1, с. 13).

Закон о печати есть действительный закон, потому что он выражает положительное бытие свободы. Он рассматривает свободу как нормальное состояние печати, печать – как бытие свободы; поэтому-то он вступает в конфликт только с проступками печати как с исключением, которое борется против своей собственной нормы и, таким образом, уничтожает себя (Т. 1, с. 62).

Там, где цензура вступает в открытые, длительные и острые конфликты с печатью, – там можно с известной уверенностью заключить, что печать стала жизнеспособной, приобрела твердость характера и веру в свои силы, ибо только ощутимое действие вызывает и ощутимое противодействие (Т. 1, с. 212).

Бюрократия считает самое себя конечной целью государства. Так как бюрократия делает свои «формальные» цели своим содержанием, то она всюду вступает в конфликт с «реальными» целями» (Т. 1, с. 271).

Взаимоотношение государства и гражданского общества, которое осуществляется только посредством конфликта, ярко описывается в работе «К критике гегелевской философии права. Видя этот конфликт Гегель хочет и увидеть тождество гражданского общества и государства, в противном случае, государство превращается в ненужный организм и это тождество он видит в уполномоченных государства в гражданском обществе, эти государственные чиновники исполнительной власти, являются по его мнению подлинным государственным представительством, но как говорит К. Маркс не гражданского общества, а против гражданского общества. Не тождество тем самым установлено, а противоположность, ибо государство имеет свое пребывание не внутри гражданского общества, а вне него, оно лишь соприкасается с гражданским обществом, посредством своих уполномоченных (Т. 1, с. 275) и так далее и тому подобное. Это для коррупции современного чиновника, очень правильно и правдиво. Ничего не меняется и политическая одежда чиновника не монарха, а президента, поменяла символы, сохранив во взаимоотношениях государства и гражданского общества все как было. Гегель прекрасно все это рассказал, а К. Маркс посчитал это великолепным рассказом. Обязательно вернуться в связи с коррупцией.

Итак, когда мы спрашиваем Гегеля, что охраняет гражданское общество от бюрократии, – то он отвечает:

1. «Иерархия» бюрократии. Контроль. То именно, что противник сам связан по рукам и ногам, и если он играет роль молота по отношению к тому, что находится под ним, то является наковальней по отношению к тому, что находится над ним. Но где гарантия против «иерархии»? Меньшее зло, конечно, устраняется большим злом в том смысле, что первое по сравнению с последним не идет в счет.

2. Конфликт, неразрешенный конфликт между бюрократией и корпорациями. Борьба, возможность борьбы, служит гарантией против поражения. Дальше (§ 297) Гегель прибавляет еще ту гарантию, которую дают «установления суверенитета сверху», подразумевая под этим опять же иерархию (Т. 1, с. 279).

«Правительственная власть» для Гегеля свелась к «совокупности государственных слуг». Здесь, в сфере «сущего в себе и для себя всеобщего, составляющего сферу самого государства», мы видим лишь неразрешенные конфликты. Экзамен и хлеб чиновников являются последними синтезами.

Бессилие бюрократии, ее конфликт с корпорацией Гегель приводит как высшее оправдание бюрократии (Т. 1, с. 280).

Коллизия между государственным строем и законодательной властью есть не что иное, как конфликт государственного строя с самим собой, противоречие в понятии государственного строя.

Государственный строй есть не что иное, как соглашение между политическим и неполитическим государством; он поэтому в самом себе необходимо есть договор между существенно разнородными силами. Здесь, следовательно, закон не может постановить. чтобы одна из этих сил, часть государственного строя, имела право изменять самый государственный строй, изменять целое (Т. 1, с. 284–285).

Поэтому, когда Гегель спасается от их действительного конфликта в воображаемое «органическое единство», – вместо того чтобы раскрывать их как моменты органического единства, – то это является пустой мистической уверткой (Т. 1, с. 286).

Особое внимание привлекает к себе тот или иной вопрос лишь тогда, когда он становится политическим, т. е. либо тогда, когда с ним может быть связан вопрос о кабинете министров, стало быть, вопрос о господстве законодательной̆ власти над правительственной властью, либо же, когда речь идет вообще о правах, связанных с политическим формализмом. Чем объясняется это явление? Тем, что законодательная власть есть одновременно представительство политического бытия гражданского общества; тем, что политическая сущность какого- ни-будь вопроса заключается вообще в его отношении к различным властям политического государства; тем, наконец, что законодательная власть выступает как представитель политического сознания, а это последнее может выявить свой политический характер лишь в конфликте с правительственной властью (Т. 1, с. 360).

Мы встретимся позже с вопросом об избирательной реформе в ином виде, а именно со стороны интересов. Точно так же мы остановимся позже на других конфликтах, вытекающих из двойственного определения законодательной власти (с одной стороны, депутат – уполномоченный гражданского общества, а с другой стороны, напротив, он должен выражать именно политическое бытие этого общества, некое специфическое бытие внутри политического формализма государства) (Т. 1, с. 361).

Из этого конфликта политического государства с самим собой можно поэтому всюду развить социальную истину. Подобно тому, как религия представляет оглавление теоретических битв человечества, политическое государство представляет оглавление практических битв человечества. Таким образом, политическое государство выражает в пределах своей формы sub specie rei publicae1 все социальные битвы, потребности, истины. Поэтому сделать предметом критики самый специальный политический вопрос – например, различие между сословной и представительной системой – нисколько не значит спуститься с hauteur des principes2, так как этот вопрос лишь выражает политическим языком различие между господством человека и господством частной собственности (Т. 1, с. 380).