– Точка, – дошло до Пеликанова.
– Точка, – подтвердил Иван Михайлович. – Согласно толковому словарю Даля, точка есть результат укола или прокола чем-то острым. Очень верно подмечено. Сконцентрированное сознание подобно острейшей игле или тончайшему лазерному лучу. Оно способно в буквальном смысле проколоть пространство, пронзить его насквозь. – Зайцев сделал изящный фехтовальный выпад зонтом.
– Сознание – да, но ведь пропадает тело! – напомнил Жора.
– А разве вы меня сейчас видите телом? – обезоруживающе улыбнулся Зайцев. – Все, что может тело, – это передавать в мозг зрительный сигнал, преобразующийся в нервные импульсы, но само видение без участия сознания невозможно.
– Ну да, – согласился Пеликанов, найдя такое объяснение вполне логичным. Но тут же опять засомневался: – А если бы я решил поискать вас, допустим, руками?
– То есть как в жмурках, – подсказал профессор.
Жора отметил, что объяснение фокуса с его исчезновением снова было каким-то образом связано с известными детскими играми.
– Вы хотите сказать, что, дотрагиваясь до вас, я бы просто не осознавал этого и ничего не чувствовал?
Зайцев посмотрел себе под ноги.
– Как можно дотронуться до того, чего нет в пространстве вашего восприятия? – спросил он.
– Тогда не понимаю, – признался Жора. – Если вы говорите, что оставались на месте, Иван Михайлович…
– Вы представляете себе дело так, будто существуют независимые от сознания органы чувств, которые прикручиваются к нему в виде различных насадок – зрения, слуха, обоняния, осязания, тактильных ощущений. Но должен вам заметить, дорогой Горгий Павлович, что нет никаких отдельных от сознания органов чувств, равно как и ощущений. Нет также никаких особых пространств чувственного восприятия, в которых вы могли бы отыскать мое бренное тело. Только сознание в итоге решает, что есть, а чего нет, присутствует нечто в данный момент или отсутствует. Не хочу излишне забивать вам голову, но и само понятие нынешнего «момента времени» образуется только в процессе такой разметки пространства. Иначе о нем вообще говорить бессмысленно.
– Почему же мое сознание сначала решило, что вы есть, а потом – что вас нет? – не унимался Пеликанов.
– Потому, что вы сами сначала находились в том пространстве, где могли меня видеть, а потом в том, где меня не было.
Зайцева стало весело потряхивать. Сначала он еще сдерживался, а потом, не разжимая губ, начал издавать какие-то приглушенные, сиплые звуки.
– Ничего не понимаю, – сдался Жора.
Иван Михайлович, вдоволь насладившись его растерянным видом, заговорил серьезно:
– Люди древности не считали мир мертвых недоступным для себя пространством. Сохранились египетские, шумерские и греческие мифы, в которых героям еще при жизни удавалось достичь его и даже, иногда, успешно возвратиться обратно. Не вспомните, как далеко им приходилось идти?
– Учитывая не очень большой размер средиземноморской ойкумены, – начал было Жора. – Но ведь география в данном случае довольно условна, – вовремя опомнился он.
– Насколько условна? – требовательно спросил Зайцев.
Пеликанов пожал плечами.
– Не знаю. Конкретно не задумывался.
– Как-то перечитывая миф об Орфее, я наткнулся на одну весьма любопытную деталь, которой никогда раньше не придавал значения. Это ведь тоже в какой-то мере иллюстрирует ваш вопрос о том, почему мы в одном и том же пространстве можем что-либо видеть или, наоборот, не замечать в упор. – Профессор улыбнулся какой-то странной, натянутой улыбкой. – Орфей спускается в царство теней за своей мертвой возлюбленной Эвридикой и оказывается в тронном зале, в котором восседают Аид и Персефона. Так вот, буквально, миф говорит следующее: «В темных углах зала, за колоннами, прятались воспоминания». Каково? – Иван Михайлович победно сверкнул глазами.
Жора читал в детстве «Легенды и мифы Древней Греции» Куна, но либо не помнил этой детали, либо не нашел в ней тогда ничего примечательного.
– Уж поверьте, – заверил его Зайцев. – Вам не кажется, что, если вдуматься, эта ремарка многое проясняет?
Пеликанов почувствовал, как кожа его головы начала быстро неметь.
– Так подождите, получается, царство мертвых – это все, прямо не выходя из головы? – спросил он, для того чтобы удостовериться в своей догадке.
– И снова – в точку! – похвалил профессор. Он выглядел довольным. – Как видите, эта мысль, несмотря на ее кажущуюся странность, является вполне естественной. Мне довольно быстро удалось отыскать в литературе несколько психоаналитических трактовок данного мифа, в которых подземное царство рассматривалось в качестве метафоры бессознательного. Была ли преисподняя метафорой бессознательного или бессознательное явилось метафорой преисподней, думаю, это не столь важно. – Зайцев затряс коленом. – Меня взволновало другое. Я внезапно понял, что всякое разделение пространства на «внешнее» и «внутреннее» чисто условно. Ментальные, физические, верхние, нижние, а также всяческие другие миры – вот это метафора! Они лишь плод умственного воображения, а это значит, что на самом деле между ними нет никакой реальной границы. Понимаете?
– Чисто теоретически – да, – скромно подтвердил Жора.
– Потратив примерно полгода на изучение различных источников, я вполне убедился в том, что Машина Пространства существовала. – Зайцев, на несколько секунд забывшись, стал грызть ноготь.
– Вы сказали «Машина Пространства»?
Поезд качнуло вперед, и дверца купе слегка отъехала, из коридора мгновенно ворвался бешеный, аритмичный перестук колес. Пеликанов поднялся, чтобы прикрыть дверь.
– Никогда про такую не слышал. И как же она выглядит? – спросил Жора, возвращаясь на место.
– Разумеется, Машина Пространства – это не техническое приспособление, а собирательный образ, – хмыкнул профессор. – И все же принцип ее работы вполне конкретен. Дело в том, что ум тратит колоссальную энергию на поддержание границы между внутренним и внешним. И эти усилия, направленные на создание иллюзии, как ни странно, имеют самое непосредственное физическое выражение. Достаточно вспомнить знаменитую формулу Эйнштейна: E=mc2, чтобы подсчитать, сколько требуется энергии для того, чтобы внешний материальный мир с его звездами, планетными системами и галактиками продолжал существовать. Но если перестать тратить энергию на поддержание иллюзии внутреннего и внешнего, ее с лихвой должно хватить на любые пространственные путешествия, – оптимистично заключил Зайцев.
– Да, но как их осуществлять? – вскинулся Пеликанов.
– Ах, дорогой Горгий Павлович. Извольте видеть, что в упомянутой мной формуле Эйнштейна отсутствует время. Это означает, что за все уже заплачено вперед, что все уже от века осуществлено и достигнуто. Нам остается лишь отвлечь внимание от собственной персоны и найти нужный выключатель.
– Иван Михайлович, – взмолился Жора, – а вы бы могли еще раз продемонстрировать?
– Не верите, Горгий Павлович, – профессор снова в задумчивости задвигал челюстью.
– Вы уж простите. Больно все необычно как-то.
– Я, конечно, могу исчезнуть прямо при вас. Но предупреждаю, вам будет казаться, что я все еще здесь. Это связано с тем, что для переключения картинки вам потребуется все-таки на некоторое время потерять меня из виду, и́наче, – профессор сделал ударение на первом слоге, – вы просто не поверите в происходящее. Своего рода, инерция восприятия.
– Я понял, Иван Михайлович. Мне выйти?
– Ну, выйти, или зажмуриться, – почесал висок Зайцев.
– Ей-богу, ни с чем подобным не сталкивался, – признался Жора.
Выскользнув в коридор, он прикрыл ладонями глаза и стал считать до тридцати. До тридцати, решил он, будет достаточно. Проходившая мимо грузная женщина с контейнером Доширака неодобрительно взглянула на взрослого человека, вздумавшего играть в поезде в прятки. Но Пеликанов этого не видел, он вообще ничего вокруг себя не замечал, продолжая вглядываться в жирную, как обувной крем, темноту, маячащую перед глазами. Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать… Как в детстве, думал он.
