В уездном городе К**

Митрохин шел по гулкому коридору.

Яркое зимнее солнце било жаркими лучами в широкие, прозрачные окна, роняло солнечные зайчики на блескучие зеркала и начищенный пол.

С пола зайчики перепрыгивали на дорогие, щеголеватые ботинки Митрохина и пускались вскачь дальше – по стенам, листьям тропических растений, вцепившихся в огромные кадки всеми своими ползучими корнями, по лицам сотрудников – деловитым и сосредоточенным.

Настроение у Митрохина было просто класс, почти праздничное и поэтому он шел, слегка насвистывая, вдыхая аромат настоящей новогодней елки, зеленой и пушистой, чья верхушка, увенчанная огромной рогатой сосулькой, возвышалась в самом конце просторного гулкого холла.

Елка была действительно шикарной, купленной по «великому блату» в самом престижном питомнике и за хорошие деньги, и рекламировать должна была благополучие и надежность фирмы, руководить которой, в самом скором времени, станет его невеста, Альбина Селиванова.

До кабинета Альбины оставалось ступить всего пару шагов, как прекрасное, расчудесное настроение Митрохина, точно ветром сдуло - он услышал плач.

Это был не просто плач, а плач женский. Именно так, вероятно, рыдала Ярославна на стенах древнего русского города – громко, некрасиво, с какими-то небывалыми завываниями и почти душераздирающими всхлипами.

Митрохин замер, точно наткнувшись на непреодолимую преграду.

Его холеное, красивое лицо исказила гримаса страдания – глаза прищурились, рот скривила горькая усмешка.

Офис, полный радости и солнечных зайчиков, вмиг превратился в серую, посредственную, контору, с очень экономным евроремонтом.

Даже запах хвои, крепкий и ароматный, показался искусственным, точно кто-то распылил поблизости банальный аэрозоль «Сосна».

Митрохин категорически, просто ни в каком виде, не мог терпеть женских слез, поэтому в его конторе работали исключительно одни мужчины и только мужчины, что заставляло всех феминисток города, яростно скрежетать зубами и произносить гневливые речи, на заседаниях всевозможных женсоветов и комитетов.

Митрохин осторожно, крадучись, приблизился к источнику громких всхлипываний и, аккуратным, почти хирургическим движением отодвинул в сторону колючую лапу, опутанную нарядной мишурой.

Фальшивый дождик мелькнул перед глазами и на хмурого Митрохина, уставилось женское лицо, красное, некрасивое, полное отчаянья.

- Уууй! – всхлипнула женщина, и слезы потоком брызнули из ее глаз, опухших и зареванных до невозможности.

Голос прозвучал неожиданно гулко и громко, точно из бочки – женщина обладала хорошими легкими и не имела склонности к такой пагубной привычке, как курение.

- Кошмар! – вслух ужаснулся Митрохин, которого женские слезы приводили в состояние, близкое к панике – Голосище-то, какой! А, ну-ка, дамочка, выбирайтесь – ка, из своего убежища! Могу вас заверить, что на Снегурочку вы мало похожи, а уж на Деда Мороза – тем более! От вашего плача у меня уже в ушах ломит, того и гляди, елка рухнет и Новый год не состоится!

«Дамочка» не обратила на слова Митрохина, никакого внимания. Всхлипывания и причитания усилились, а поток слез казался неиссякаемым.. Еще немного – и неудержимый поток смоет самого Митрохина.

Если бы Митрохин собственными глазами не видел, как эти слезы, часто капающие из глаз, уже на щеках превращались в ручьи, а чуть ниже в реки и океаны, то ни за что не поверил бы в то, что подобное возможно.

«Прямо таки, Царевна-Несмеяна! – впадая, в еще большую, панику, подумал Митрохин, а затем, взглянув на лицо женщины, устало вздохнул – Нет, уж.. На царевну не тянет.. Скорей уж, рева-корова!»

Прекрасная новогодняя елка, украшенная шариками, хлопушками, сосульками и прочей детской радостью, мохнатыми лапами обнимала плачущую женщину за широкие плечи, напоминая, что Новый год не за горами.

Вытряхнув из кармана, белоснежный платочек, Митрохин приступил к решительным действиям – от постоянного завывания, женщина уже перешла к протяжным всхлипываниям, сменяющимся приступами икоты. Подобный проявления чувств вызвали у Митрохина острую зубную боль и он, ощущая всеми клетками своего тела, как мерзкий кариес крадется к его идеальной улыбке, резким движением выдернул женщину из - под елки, лишив убежища.

Делом это оказалось весьма нелегким – женщина упиралась изо всех сил, а весила она, судя по всему, немало, цепляясь руками за толстый, смолистый ствол и Митрохин, шепча под нос всяческие, не очень приличные, слова, поблагодарил неизвестного сотрудника из фирмочки «Муж на час», добросовестно прикрепившего зеленую красавицу к полу.

Женщина наконец-то отпустила злосчастный новогодний ствол, слегка приглушила громкость звучания и Митрохин, пыхтя от натуги, получил возможность рассмотреть заплаканную даму поближе.

Дама производила жуткое впечатление – ее хотелось жалеть, гладить по голове и кормить пряниками, хотя бы для того, чтобы на краткий миг заткнуть, слишком уж крикливый, по мнению Митрохина, рот.

Облаченная в страшный, бесформенный балахон, который платьем-то назвать, язык не поворачивался, она, вдобавок, куталась в пеструю, цыганскую шаль, пытаясь спрятать под нее крупное тело, лохматую голову, лицо с распухшим носом и узкими прорезями глаз, и большие ноги.

Все разом под шалью не умещалось, женщина дергалась, корчилась, поминутно высовывая из-под шали руки и пытаясь спрятать под вязаной вещью, одну из своих конечностей.

Она, до жути, напоминала Митрохину, мультяшного бегемота, обиженного и несчастного, завернутого в пеструю плащ-палатку… Помнится, в, сказочно далеком, детстве, он смотрел мультик и главной героиней в нем был именно такой персонаж - смешной и жалкий одновременно.

Платок Митрохина тоже пошел в дело – женщина периодически сморкалась в него и, громко всхлипывая, точно слониха, потерявшая детеныша, прятала глаза, трясясь от икоты.

- У вас кто-то умер, дамочка? – участливо, точно доктор строго определенной специализации, поинтересовался Митрохин. По его глубочайшему убеждению, столь сильно убиваться, можно было только в случае кончины кого-то из ближайших родственников.

Все родственники Митрохина здравствовали и процветали, поэтому глубина отчаянья этой женщины, была для него непостижима, но, он пытался быть воспитанным и проявить сочувствие.

- Нееет! – всхлипнула женщина, прибавив звука и слезы, новым, бурным потоком, хлынули из глаз, уже почти превратившихся в узкие щелочки, от чего женщина стала очень похожа на обрусевшего китайца – Живы всеее..

- Чего ж вы рыдаете, дамочка? – опешил Митрохин, привстав на носочки и едва не растянувшись во весь рост на скользком полу – Разве можно так распускать себя, да еще в общественном месте?

Митрохин всегда обращался к женщинам, употребляя суффикс – чк, «милочка», «лапочка», «дамочка». Он считал, что делает своим собеседницам приятное, называя их уменьшительно-ласкательно, и особенно гордился своим изобретением. Исключение он делал лишь для Альбины, считая свою избранницу на голову выше всех остальных женщин – умной, красивой, обаятельной, целеустремленной и, абсолютно неистеричной, что самое главное.

Альбина, это уж точно, не стала бы рыдать под новогодней елкой, уподобляясь какой-то… квашне…

Кстати, сама Альбина, терпеть не могла всяких там «ласточек», «рыбочек», «звездочек» и очень быстро дала это понять самому Митрохину.

Митрохин уяснил и называл Альбину просто и церемонно – дорогая, чем заслужил горячее одобрение и признательность будущей жены.

- Уволили! – задыхаясь от слез и икоты, прохрипела женщина гнусавым голосом – Двадцать лет.. двадцать лет я работала! Двадцать лет безупречной службы! На одном месте! Ни больничных, ни прогулов, ни нареканий.. Ик, ни одного замечания, ик, одни благодарности! А, меня взяли и уволили! За что?

Процесс утешения слегка затягивался, но суть проблему Митрохин уловил сразу.