– Я не отказываюсь, – говорил Илья Ильич. – Просто сейчас очень много работы. В отпуске.

Наступал отпуск, и его присутствие на даче требовалось ежедневно, не вырваться.

– Ради меня! – просила Анна Аркадьевна после отпуска. – Я прошу! Ради меня приведи свой рот в порядок! Ты меня унижаешь! Мне унизительно видеть и знать, что мой муж некультурный пентюх.

– Что ты пристала? Разберу завалы на работе и отправлюсь к твоему стоматологу. Если меня хватит инсульт кондратьевич, превращусь в овощ, тебе тоже будет унизительно?

– За такие вопросы, – раздула ноздри Анна Аркадьевна, – положен карцер, штрафбат, а умственно отсталых лишают сладкого. Чувствуешь запах? Это горит шарлотка. Пусть обуглится!

– Моя любимая шарлотка! – рванул на кухню Илья.

Илья Ильич был настоящий русский офицер – честный, мужественный, справедливый и отважный. Патриот и гражданин без страха и упрека. Так, по-казенному, его сослуживцы говорили в тостах на днях рождения Ильи еще в его бытность лейтенантом, во времена службы по медвежьим углам. Молодые офицеры не обладали кавказской велеречивостью и привыкли выражаться четко и определенно. Анна Аркадьевна считала эти тосты данью формальности. То же самое говорили другим офицерам на их днях рождения, хотя Илье, возможно, с большей пылкостью.

Пока не случилось ЧП на каких-то очень важных и секретных учениях. Илья попал в госпиталь с сотрясением мозга, множественными осколочными ранениями и сложным переломом ноги. Анна Аркадьевна сидела у его кровати, с трудом сдерживая нервную дрожь панической атаки, а Илья, слабый, заторможенный, перебинтованный с головы до ног, со спекшимися губами, пытался шутить:

– Неудачно за водкой сбегал.

Он быстро шел на поправку, и через несколько дней Анна Аркадьевна, уже кипя от гнева, а не трясясь от страха, пришла в госпиталь и принялась возмущенно выговаривать мужу:

– Тебя представили к ордену! У нас орденами не разбрасываются! За что тебя представили к ордену?

– За проявленные мужество и героизм.

– Хорошенький героизм – оставить меня вдовой с маленьким ребенком. Немедленно все мне рассказывай!

Он поманил ее пальцем и сказал на ухо:

– Мы будем тебе носить в тюрьму сухарики. На кого ты работаешь? На китайскую разведку, на австралийскую? Сдавайся! За чистосердечное признание тебе скостят срок.

На тех учениях погибли люди, и это скрыть было невозможно. По намекам Анна Аркадьевна поняла, что если бы не действия Ильи, жертв было бы гораздо больше. Ему вручили орден, досрочно присвоили звание майора и дали направление в московскую академию.

Она понимала, что Илья не мог поступить иначе, и в то же время не могла простить, что он рисковал жизнью, что приоткрыл на миг перед ней черную пропасть – существование без него. Герой – это замечательно, гордо и почетно. Но какой жене нужен мертвый герой? Только в фольклорных былинах и плохих советских книгах с ура-патриотическими идеями мать благословляет сына на смертельный подвиг или жена, утирая скупую слезу, посылает мужа на погибель. В жизни все совершенно иначе. Женщина охраняет семью, мужчина – отечество. Она знает, что его миссия труднее, важнее, опаснее, и она, женщина, подчиняется мужской воле, что не мешает ей проклинать любой героизм.

Илья Ильич не сомневался, что жена гордится им, хотя никаких высоких слов произнесено не было, а звучали только осуждающие, что она не смогла бы жить с ним, выкажи он себя трусом, дезертиром, пугливым ничтожеством. Она ведь когда-то, приехав к нему в Тверь, где он учился в военном училище, заглянула в храм. С ней заговорил священник, что поначалу Аню напугало. Воспитанные в атеизме, они считали всех служителей церкви мракобесами и носителями религиозной проказы. Но священник просто сказал ей, что сегодня день памяти святого князя Михаила Ярославовича Тверского. Этот князь сражался за Тверь с московским князем Юрием Даниловичем и в решающей битве победил. К нему в плен попала жена Юрия, сестра ордынского хана. Она скоропостижно умерла, и Юрий обвинил Михаила в том, что ее отравили. Михаил отправился на суд в Орду. Знал, что едет на смерть, но в противном случае монголо-татары могли прийти, разграбить княжество, пролилось бы много крови. В Орде князя Тверского унижали и пытали, хотя возможность побега имелась, он отказался и принял мученическую смерть за други своя. Это выражение так поразило Аню, что, уже работая в школе, к Девятому мая она с детьми выпускала стенную газету с рассказами о героях, совершившими такой же подвиг, как Александр Матросов, закрывшими своими телами амбразуру. Газета так и называлась Отдавшие жизнь за Отчизну и други своя.

– Мы, конечно, не смогли разыскать сведения обо всех, – говорила Аня мужу. – Их около четырехсот человек! Только представь! Мы – страна героев!

Когда отправлялись в Москву, упаковывали домашний скарб в ящики, и скарб этот не влезал, а контейнер прибудет в столицу неизвестно когда, она нервничала и покрикивала:

– Не утрамбовывай этот ящик! Там только сверху шуба и все зимнее, между ними сервиз. Ну что тебе стоило броситься под танк или лечь на амбразуру на три месяца раньше? Мы бы переехали спокойно, без суеты.

– Все? – оглянулся по сторонам Илья Ильич. – Остальное раздай добрым людям.

– Нет, не все. Кажется, я беременна.

– Какого черта! – заорал муж.

– Знала, что ты обрадуешься.

– Какого черта ты таскала тяжелые ящики?

Геройский орденоносец недолюбливал зубных врачей. Использовать его патриотизм и мужество против стоматологов было нелепо и анекдотично. Однако Анна Аркадьевна решила попробовать.

Однажды вечером на кухне она поставила локти на стол, сцепила пальцы в замок, положила на них подбородок и уставилась на жующего котлеты Илью Ильича. Она старалась придать своему взгляду вопросительную печальную грусть, тайный страх задать вопрос и получить ужасный ответ.

– Что ты так на меня смотришь?

– Все это глупо, нелепо, неправда, – Анна Аркадьевна встала, подошла к окну, прижалась к стеклу лбом. – Я не могу избавиться от мысли… – она замолчала.

– Какой мысли?

– Что ты способен… Прости! Родину предать.

– Чего-чего?

Анна Аркадьевна вернулась за стол. До этого выдерживала многозначительные паузы, но тут заговорила быстро:

– У меня все время перед глазами картина. Застенки гестапо. Ты связанный, избитый, окровавленный. Ты держишься мужественно. Но тут входит фашистский палач в белом халате, в одной руке у него зубные клещи, он ими клацает, в другой жужжит бормашина. И ты выдашь все секреты.

– Бред какой-то!

– Форменный бред, – с готовностью согласилась Анна Аркадьевна. И тихо добавила: – От абсурдных мыслей избавиться труднее, чем зуб вставить.

Илья Ильич нервно рассмеялся и сказал: пусть Анна Аркадьевна запишет его к врачу на четверг после семнадцати.

Утром он был не в духе, потому что уже сожалел о своем обещании.

– Если думаешь, что я повелся на твое представление, то ты очень ошибаешься!

Анна Аркадьевна беспечно пожала плечами:

– Ты дал слово, ты честный человек и никогда не нарушаешь обещаний. К стоматологу ты пойдешь, не потому что Родину любишь, а… например, давече к тебе подошел беззубый первоклашка и сказал: «Дядя, давай, кто громче свистнет?»

Переименование стоматологической поликлиники в «застенки гестапо» прижилось в их семье.

Мама, папа звонил, сказал, что задерживается в застенках гестапо… Я не могу в пятницу идти в театр, мне вечером в застенки гестапо… Разбуди меня пораньше, я записался на восемь в застенки гестапо…

Благословление жены на поездку в Кисловодск для Ильи Ильича было подвигом еще и потому, что он наступал на горло своей ревности. Теоретически известно, что на курортах мораль в алкогольном забытьи, нравственность в постоянном похмелье, там все неженатые и незамужние, там чудеса, там леший бродит и бросает в объятия, затем – в койки прежде, казалось, верных супругов.