А я уже и забыла, что в детстве любила животных. Собаку родители заводить не разрешали, а кошки дома были всегда. Когда вышла замуж, заикнулась про котенка, но Костя сказал, что я даже цветы забываю поливать, какие мне животные. Он постоянно пенял на мою бесхозяйственность, хотя я действительно старалась, куда бы мы ни переезжали, создать уют.

– Ну что, я надеюсь, вы порвали все отношения с сыночком? – слышу я голос Юлиной подруги.

– А почему это вас интересует? – глуша гнев, спрашиваю я.

Она почесывает голову: вижу полумесяцы пота под мышками. Господи, все же хорошо, что я воспитала Юлю как дочь офицера – она, даже когда пополнела, выглядела так, что смотреть на нее было приятно.

– Вообще, Юля мне – не чужой человек, – твердо отвечает девушка.

– Вы, я так понимаю, дружите?

– У нас бостонский брак.

– Что?

– Брак у нас, говорю, бостонский.

– Что это за брак такой?

Я подозреваю Юлю в страшном грехе, и в голове только одна мысль: «Срочно к старцу, срочно к старцу…»

– Ну, вообще, понятие есть такое. Да вы погуглите – и все поймете.

– Мне некогда в интернете сидеть.

– А, ну да, я слышала, что вы находите время только на то, чтобы бить поклоны.

Яростью, которая во время этого разговора охватила меня, кажется, можно было отапливать комнату. Но, как это и случалось обычно, я подавила гневные порывы и хотела уже уйти, поняв, что ждать пробуждения дочери здесь будет слишком мучительно, и тут в комнату вошла Юля.

Дочь испытующе смотрела на меня.

– Выйди, пожалуйста, – попросила она бостонскую жену.

Я только и смогла выдавить:

– Дай мне руку.

Срочно нужно было прочитать молитву, срочно.

– Как я могу протянуть руку? У меня нет рук…

– Я тебя не понимаю…

– У меня нет ни рук, ни ног, ни живота. Нет у меня тела. Или есть, но я ему не хозяйка, – печально произнесла она.

Ее речь сбила меня с толку, и хоть я и не собиралась говорить о том, что чувствую на самом деле, что копила в себе все эти годы, слова вдруг стали сами рваться наружу:

– Я… Я раньше просыпалась с окровавленными губами – мне снилось, что сын бьет меня. И будто я позволяю ему это делать, только прикусываю губы до боли.

На Юлиных глазах – слезы, а я продолжаю причитать:

– Нужен выход. Нам всем нужен выход. Поехали к батюшке Науму, поехали, я прошу. Вам с Юрой надо бы обоим исповедаться, но я до него не могу дозвониться… Поехали, Юль.

Я готова была даже опуститься на колени. И она сжалилась надо мной:

– Хорошо. Если тебе это так надо, поехали.

И, несмотря на то что она сделала ударение на «тебе», я уходила от нее почти умиротворенной.

– Как там дела у Геннадия?

Я разуваюсь, нагнувшись, поэтому не вижу Костю, когда до меня доносится этот вопрос. Но ясно же, что пьян.

– Гена умер в двухтысячном, – сухо отвечаю я.

– Ха-ха. Давай заливай. С Беллой-то у него как? Она дождалась его из армии?

– Все, допился, – шепчу я так, чтобы он не услышал. – Надо звонить Исхакову. Алкогольный психоз или что это?

Исхаков – его друг, военный врач. Специализация – психиатрия. Они служили когда-то в одной части, а на пенсии осели тут, в городе, где не счесть церквей (конечно, это я попросила Костю купить квартиру именно здесь).

Пили они с Исхаковым, разумеется, тоже частенько вместе. Однажды прямо при нем у Кости началась белая горячка: он начал срывать с рук невидимую паутину.

– Я не пил.

Подошла к нему вплотную, поймала воздух: действительно, не пил.

– Неля, ты знаешь, сегодня такое настроение хорошее! Хоть в книгах про меня и пишут неправду… – продолжал Костя.

– Я не понимаю. Ты надо мной смеешься?

– Ну, вот возьми «Книгу молодой хозяйки»…

Мне становится страшно. Вместо «Книги молодой хозяйки» я хватаю телефон и звоню Исхакову.

Меня нет в социальных сетях (поэтому о жизни своих детей я знаю лишь то, что они мне считают нужным рассказать). Не могу сдавать свою жизнь в архив, постоянно публикуя фотографии. Фотографироваться я вовсе никогда не любила, рассматривать снимки – тоже.

Всегда раздражалась, когда ранним еще подростком Юлька доставала старые альбомы и начинала причмокивать над моими начесами и Костиными застольными гримасами – ох уж мне эта душа компании. Однажды я даже сложила все альбомы в старый чемодан и отнесла в подвал. Через какое-то время Юля не нашла их в привычной секции «стенки». Я пожала плечами – мол, фотографии в подвале, только не знаю, как они там: его ведь недавно подтопило.

Почти все снимки загубило. Юля на меня обиделась. А я испытала облегчение – что на них, в сущности, кроме боли, замазанных синяков и спрятанных под улыбкой обид?..

Например, есть фотография, на которой я полулежу в гамаке, улыбаясь и поправляя свежую короткую стрижку. А в моем крестце в этот момент словно поселился больной зуб – ноет, ноет, ноет…

Муж с силой оттолкнул меня, и я упала. Я в тот день попыталась убедить его, что женщина со стрижкой «под мальчика» – это не позор, даже несмотря на то, что живем мы в патриархальном военном гарнизоне. В результате повредила копчик – потом выяснилось, что он искривился, как выразился врач, «буквально серпантином». Родить самостоятельно второго ребенка, Юльку, я не смогла – мне делали кесарево.

– Ты посмотри на жену Иткина! – орал муж. – Волосы до поясницы, челочка – все как надо. А теперь посмотри на себя. Теперь опять вспомни жену Иткина. А теперь смотри на себя. Чувствуешь разницу?!

Я отрастила волосы и больше их никогда не обрезала. Потом, кажется, и могла бы – когда он начал почти в открытую мне изменять и ослабил хватку, – но я уже привыкла к себе той, что нравилась ему, и меняться, кажется, не хотела.

Как хорошо, что затопило подвал.

Не помню, чтобы мне хоть кто-то из офицерских жен говорил, что надо уйти. И сомневаюсь, что кто-то из них бы ушел на моем месте.

Когда в каждом новом гарнизоне становилось известно, что муж меня бьет, я начинала оправдываться:

– Он не всегда таким был.

Но это ложь – сладкая и тягучая, очень привлекательная. Сейчас понимаю – это уже постфактум я наделяла Костю чертами, которых в нем и близко не было. Мол, мужественный, ответственный.

А ведь на самом деле все и начиналось-то очень плохо.

…Зачем библиотеке работать до восьми вечера? Ну зачем? Особенно полярной ночью. По правде говоря, я думаю, библиотека тут вовсе не нужна. Офицеры и солдаты не приходят добровольно за книгами – да и когда их директивно пригоняют на мероприятия типа поэтических чтений, едва сдерживаются, чтобы не материться во весь голос.

Страшно после восьми вечера идти домой, когда слышишь за спиной шаги. Я знала, что однажды они меня настигнут…

Раньше библиографом здесь была некто Оля, тоже распределенная сюда провинциалка, отучившаяся в Ленинграде. Выдержала она три месяца.

– Они ее пригласили в часть, – рассказала мне гардеробщица Римма Федоровна. – Ну и… Сама понимаешь. Против ее воли. Уехала она, сбежала. Говорила, подаст на них за изнасилование. Но, конечно, не подала.

– А милиция?

– Какая милиция? Это военная часть. Здесь они сами себе власть. – И Римма Федоровна устремила взгляд вверх, словно показывая, что выше здесь никого нет.

Я начала размышлять о побеге. Страна успела стать другой – страха перед государством у меня уже не осталось, лишь раздражение. Другой вопрос – что и бежать было некуда. Родители так радовались, что у меня есть жилье и работа, да еще на границе с нормальной – они все европейские государства называли нормальными – страной, что заявиться к ним на квартиру в умирающий городок я не решилась бы.

Так уж я устроена – не люблю никому вредить, даже если вред заключается лишь в самом факте моего существования.

– Шаронов положил на тебя глаз. Он женат. Ты ему будешь нужна так, иногда, поиграться. И не сомневайся, что его жена обо всем узнает, – отвечая на мои страхи, объявил Костя, ногой открыв дверь библиотеки.