Отсутствие Малиновского так обрадовало Боровича, что он сразу сделался веселым и разговорчивым. Когда госпожа Богна вышла, чтобы принести обещанный кофе, он принялся играть с собакой.
– Знаете, – смеялся он потом, – это наименее подвижное четвероногое животное из тех, с которыми мне удалось познакомиться лично.
– Павелек?… О, да. Он само достоинство.
– Он ведь меня любит, но после месяца разлуки не нашел в себе достаточно куртуазности, чтобы встать и поприветствовать меня. Может, для его памяти месяц – это слишком много? И он просто меня забыл? – Поскольку госпожа Богна ничего не сказала, он добавил: – Жаль.
Она подошла и, положив руку ему на плечо, спросила:
– Что с вами, господин Стефан?
Он изобразил удивление:
– Со мной?
– Да. Вы какой-то неестественный. С утра. Я не видела вас месяц. Случилось что-то досадное?
– Ничуть.
Она тряхнула головой:
– И все же…
– Дорогая госпожа Богна, – он пытался говорить беззаботно, – я вас уверяю, что прекрасно провел отпуск, что не случилось ничего досадного, словом…
– Нет-нет, – прервала она его. – Если все так, как вы говорите, все еще хуже.
– Отчего же?
– Хуже для меня, поскольку вы изменились по отношению ко мне.
Он засмеялся и, неторопливо раскуривая сигарету, спокойно произнес:
– Может, все наоборот… Может, это вы изменились, и потому вам кажется…
– Господин Стефан! – опешила она. – Я полагала, что мы друзья!
– Спасибо.
– Тогда скажу, – решилась она. – Я не намереваюсь делать из этого тайну. Просто ждала подходящего случая… Поскольку, понимаете ли, это важный шаг для меня, очень важный, и я не думала, что вам будет до него столько дела, что вы обидитесь за то, что вам не сообщили о…
– Я бы не осмелился высказать недовольство, – ответил он, – да и с чего бы?
Она взглянула на него внимательнее.
– Я и не думала, что вы так легко откажетесь от звания моего друга.
– Ох, я же не говорил такого.
– Значит, ирония?… Неужели… неужели я ее заслужила?
У него перехватило горло – так, что он не мог произнести ни слова. Боялся, что голос его выдаст. Не хотел и смотреть ей в глаза. Следовало напрямую сказать, что он подавлен, что зря сюда пришел, что молит ее: пусть она избавит его от этих страданий и не говорит о том, чего он не может выслушивать из ее уст, пусть позволит ему уйти. Его охватила нечеловеческая усталость. Как же сказать ей, что он не сумеет согласиться с ее решением, что о возвращении прежних чудесных дружеских отношений уже не может быть и речи, а на отстраненно-приятельские он не согласится? В этот момент ему хотелось, чтобы кто-нибудь пришел – все равно кто, пусть бы и Малиновский.
Тем временем госпожа Богна снова положила руку ему на плечо, но тотчас же убрала ее и долго сидела молча.
– Я не считала это чем-то важным, – наконец начала она, – событием такого масштаба, что необходимо вас об этом уведомлять. Я выхожу замуж. В наших беседах я, впрочем, не раз говорила, что раньше или позже это случится… Я не умею жить одна… Вероятно, вы уже слышали об этом в конторе…
– Естественно, я слышал. – Он сжал зубы и принужденно улыбнулся. – Слышал и должен бы пожелать вам счастья.
– Должны, – улыбнулась она ему.
– Тогда прошу считать, что… что я это выполнил, – выдавил он.
Госпожа Богна смотрела на него широко раскрытыми глазами. Он заметил в них удивление, обиду и болезненный упрек. Сжал пальцы и повторил:
– …что я это выполнил.
– Я вас не понимаю, – отозвалась госпожа Богна с неожиданным для Боровича спокойствием. – Я не понимаю и по-настоящему начинаю опасаться, что в нашей дружбе что-то испортилось. Из вашего тона я могу сделать вывод, что известие о нашей с Эваристом женитьбе возмутило или рассердило вас. И я действительно хотела бы это прояснить. Если вы, господин Стефан, осуждаете наш брак, то не могу даже представить, отчего так происходит: оттого ли, что вы – мой друг и не слишком хорошо относитесь к Эваристу, или, наоборот, оттого, что вы – его друг, недовольный сделанным им выбором.
– Я никогда не был другом Малиновского, – сказал он.
– Прошу прощения, дорогой господин Стефан, но это противоречит всему, что вы говорили…
– Я мог употреблять слово «друг» в привычном значении, – пожал плечами он.
– Допустим, что тогда вы так думали, но Эварист не просто зовет вас другом, но другом и считает. И насколько я понимаю, у него есть для этого основания.
– Никаких оснований, – решительно возразил Борович.
– Господин Стефан!
– Но я вас уверяю, никаких. Я задолжал ему несколько услуг, мы – приятели, но не более.
Госпожа Богна неопределенно взмахнула рукой. Естественно, она не верила ему, и тут он ничего не мог поделать.
– Вы употребили настолько пафосное выражение…
– О чем вы?
– Вы сказали, что я «осуждаю». Я же совершенно не осуждаю. У меня абсолютно нет полномочий, чтобы иметь голос в этом деле, но слово «осуждение» в любом случае неточно. Просто… мне это кажется своего рода диспропорцией. – Он поудобней устроился на стуле и добавил: – Если сопоставить вас с ним, выявится определенная несоразмерность. И потому… потому я думаю, что не смогу согласиться с этим фактом… Нет, я неверно выразился. С этим фактом невозможно согласовать мое дружеское к вам расположение, наши отношения до сего времени…
– Словом, господин Стефан, вы либо переоцениваете меня, либо недооцениваете Эвариста.
– Возможно, – нахмурился он.
– Вы измените свое мнение.
– Сомневаюсь.
– Тогда скажите искренне, господин Стефан, абсолютно искренне: что вы имеете против него?
– Ничего, абсолютно. Повторяю: абсолютно ничего.
– А значит?…
– Госпожа Богна, давайте прервем этот разговор. – Он взглянул на нее с мольбой в глазах.
Он и правда не мог говорить спокойно, однако тут возразила она:
– Отчего же вы не желаете оставаться искренним? Вы должны мне сказать.
– Ладно! – взорвался он. – Я ничего не имею против него, но ничего не имею и за него! Было бы это… нет – это будет смешно и легкомысленно… Я знаю, что будет, знаю, что мое мнение ни в малейшей степени не может повлиять на ваше решение, что оно совершенно не будет принято во внимание. А потому – зачем вы меня мучаете и заставляете бросать слова на ветер?
– Нет, господин Стефан, – отвечала она спокойно, желая, похоже, сгладить его тон. – Если вы задумаетесь, то не станете утверждать, что я не принимаю во внимание ваше мнение. Однако всякое мнение должно же на что-то опираться, чем-то подтверждаться.
– Именно, а у меня оно не подтверждено ничем. У меня нет никаких оснований, чтобы высказывать его. Потому позвольте мне остаться при своем мнении, поскольку…
В комнату вошла служанка, старая ворчливая Ендрусь, неся поднос с кофе. Она любила Боровича и приветствовала его с нескрываемым удовольствием. Пришлось рассказывать ей, что он был в Закопане, что там высокие горы, а потом выслушивать ее скептическое мнение о горах в целом.
После того как старая Ендрусь вышла, они некоторое время молчали. Наконец госпожа Богна заговорила вновь. Она решила изменить свою жизнь. Несмотря на то, что может показаться, работа в фонде – как и любая другая работа в конторе – мучит ее и не приносит удовольствия. Она не видит смысла и цели продолжать такое существование.
– Видите ли, – говорила она, – поскольку дом моих родителей, который вы так хорошо знали, в некотором смысле не был идеалом домашнего очага, а мое первое замужество вообще не могло создать такой очаг, то тем сильнее во мне потребность обладать домом собственным, в полном смысле этого слова, иметь детей, мужа – все то, что директор Шуберт называет «вифлеемскими ясельками», где дух божий реет над скотинкой. У меня есть склонность, решительная склонность к подобному. Разве это неестественно?
– Отнюдь нет.
– Вы знаете меня едва ли не с детства и хорошо помните, в каких условиях сложился проект моего брака со святой памяти Юзефом. Я любила его ум, я уважала его характер, справедливость, честность, высокие духовные устремления, но… но… я его не любила. Я была слишком молода, чтобы понимать желания любви. О, не думайте, что я сейчас говорю о некоей экзальтированной, экстатической любви. Я говорю об обычном человеческом чувстве. Полагаю, понятно, что в таких обстоятельствах, в моем возрасте – а мне уже почти тридцать – должен расти и голод к чему-то подобному.
