Богиня по левую руку улыбнулась, словно беззвучно ответив: «И то верно, ты уже взрослый мальчик! Жаль, что рогуль».

«Наверное, она помнит моё трудное голодное и босоногое детство с чугунными игрушками», – стало доходить до Галерия: Церера-Деметра всегда болезненно страдала, когда её взгляд падал на детей с пустыми желудками, сутками напролёт, даже во сне мечтающих о сухой корочке хлеба и о маковой росинке во рту, словно об амброзии и нектаре.

В жизни Богини урожая, второй дочери Сатурна-Кроноса и Опы-Кибелы (не забываем, что иногда Кибела была и Реей), однажды случился трагический и страшный эпизод: самый настоящий Бого-киднеппинг. Зудящей и незарастающей раной впечатался сей сюжет в чувства и мысли нескончаемой вечности Цереры. Собственно говоря, этот чудовищный случай и стал всей последующей жизнью Богини: Плутон-Аид влюбился в её дочь Прозерпину-Персефону, подло похитил, насильно женил на себе и поселил в своём подземном царстве-государстве, казалось бы, навеки укрыв от взоров матери. Прозерпина стала царицей-совладычицей державы теней. Скорбь и тоска Цереры из-за пропажи дочери были безутешны и безысходны: она стала чахнуть, словно смертная, жизнь бессмертной потеряла для неё всякий смысл, вкус и цвет. Вместе с Богиней урожая и плодородия в безутешности загоревала вся природа вокруг: земля стала засыхать, скукоживаться и тоже чахнуть. Поля обесплодились, кушать людям стало нечего, а Аиду-Плутону всё шло только в плюс: лодочник Харон работал, не покладая рук, без перерыва на обеды и сны, переправляя души усопших через реку Стикс в пухшее, как на дрожжах, царство теней. Прозерпине-Персефоне тоже было хоть бы хны и даже прибыток: в полку её общих с супругом подданных лишь прибывало, держава прирастала мёртвыми, как у Чичикова, душами – и словно не было дочери никакого дела до страданий той, кто выносил её в своём чреве и породил на свет. Отчаявшись в собственных поисках и изысках, Церера-мать взяла себя в руки и вспомнила, что она не лыком шита и у неё широчайшие связи во всех стратах Божественного сообщества. Как-никак она сестра Юпитера-Зевса, Нептуна-Посейдона, Юноны-Геры, Весты-Гестии да и самого похитителя Плутона-Аида! Подёргала за все возможные канаты, верёвки, шнурки и ниточки. Проела плешь самому Громовержцу так, что ему поневоле пришлось приподнять свой зад, оторвать его от Божественного олимпийского трона, вмешаться в семейный конфликт и убедить родного брата пойти на уступки и почётный компромисс. С тех пор одну половину или две трети года Прозерпина-Персефона стала проводить или на Олимпе, или, встраиваясь в небесное созвездие Девы, чтобы мать могла её лицезреть воочию. В это время земля пробуждалась то ли от спячки, то ли от умирания и расцветала, вскармливая своими плодами всё изголодавшееся народонаселение. Вторую половину или треть года Прозерпина снова спускалась в царство теней и посвящала супругу Плутону – тогда земля снова то ли засыпала, то ли умирала. Именно так, а не иначе сменялись времена года.

В этот момент Галерий, словно грядущей кинолентой прокрутив в голове историю Цереры и её дочери Прозерпины, оглядел природу вокруг себя. В окрестностях, как и прежде, посвистывало, пощёлкивало, пострекочивало, но без покрякиваний. Однако это нисколько не мешало стоять тишине и всеобщей ночной спячке (разве что барсук не спал). «Умирает или возрождается?» – немо-беззвучно вопрошало нечто, словно это был вопрос «быть или не быть?». Впрочем, Галерий был цезарем Римским, а не принцем Датским, потому и внимания на глупость не обратил.

«Что делают рядом с Юноной её спутницы Церера и Минерва? Отвлекают моё внимание от любимой бабушки?» – подумал цезарь и воскликнул:

– Изыдьте, дьяволицы… эээ… дивицы-дэвицы! Да, именно дивицы, а не девицы! Мы с вами вместе не служили!

Свита Юноны, словно оскорбившись до глубины души, синхронно оскалилась и мгновенно исчезла: обе Богини будто растворились, рассеялись, став общей с клочьями облаков дымкой. Вечность есть вечность, а бесконечность есть бесконечность: откуда ушли, туда и придём – и вовсе не потому, что земля круглая.

Взор Галерия поблуждал по облакам, но тут же снова переметнулся на Юнону или на то сверхъестественное существо, в котором ему чудилась всемогущая хозяйка Олимпа. Царица небесная!

– Почему же ты всё молчишь и молчишь, великая супруга Юпитера?

Ответа не последовало. Но молчание не означало знака согласия, как не означало и обратного: о, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух!

– Ты Юнона? Ты меня не обманываешь? – повторил свой вопрос цезарь, уже тише, но с той же то ли затаённой, то ли с открытой надеждой, питающей не обязательно одних лишь юношей, но и мужчин в полном расцвете лет. – Ты и Луцина, ты и Соспита, ты и Календария, ты и Румина, ты и Фульгура, ты и Монета, ты и Оссипага? Вон у меня сколько вопросов накопилось, а я свёл их в один. Дай ответ. Не даёт ответа. Кто ты? Скажи «да»!

Образ Божественного существа, энергетического сгустка, бестелесного духа, источающего тонкие тельца, весь в туманной белёсой дымке, словно сотканный из звёздно-лунного гало-сияния, вдруг исчез в одном краю неба и проявился, вспыхнув в противоположном. И так повторилось несколько раз: всё, покобенясь и повертевшись, возвращается на круги своя. То ли мерцание, то ли молчание ягнят. И опять пошла плясать губерния. Светомузыкой.

– Куда несёшься ты? Дай ответ! Не уклоняйся от ответа и от ответственности! Ну-ка быстро метнулась!

И вдруг в небесах засияло четыре Юноны, тут же многократно и бессчётно отражённых в водах переливающегося серебром ночного озера: превеликое множество цариц небесных. Пошалив, позабавившись и покуролесив, не разливая аннушкиного масла, весь легион Юнон снова собрался в один пучок – в единую и неделимую, как Рим, Небожительницу. Луна и её многочисленные эманации, оставаясь великолепной четвёркой, в момент затмились.

«Так-то лучше! Есть одна точка входа!» – подумал Галерий, не осознавая собственного кощунства.

Женщина не от мира сего продолжала цвести в гранитной улыбке, но ни единым словом с Галерием так и не обмолвилась, лишь рукой по небосводу плеснула: мол, милый мой, хороший, догадайся сам. И словно растворилась в яркой гало-синеве: так, плеснув по воде, уходят только в открытое море, но не в замкнутое горное озеро. Да и была ли? Будто вовсе не бывало. Настоящая шамаханская не девица, но царица Олимпа: что хочу, то и ворочу!

Видения-галлюцинации императора развеялись, прекратились: Боги дали – Боги и взяли.

«А была ли Юнона? – задал себе вопрос цезарь. – Но кто-то же был! Не мальчик же и не муж!»

Галерий вспомнил, как когда-то была удивлена Божественная дама, что первой явила ему свой олимпийский лик. Может, по второму разу – это уже чересчур для могучей Богини, коли иные Боги не желают снисходить до цезаря? Западло? Она ведь до сих пор так и оставалась единственным вторично открывшимся ему, смертному, Божеством. Что-то будто подсказывало, то ли извне и свыше, то ли изнутри, но не снизу: «Ты им сам откройся, как сим-сим, отдайся, не дуйся и не стесняйся, и после этого все они тоже тебе явятся. Сами понабегут – не будешь успевать открещиваться. Открылся же ты Юноне – и она не испугалась, не побрезговала, явилась ― не запылилась, даже если это и была не она, а всего лишь насланный Гипносом или Морфеем сон. Начни хоть с Фавна, хоть с Аполлона, хоть с парнасских Муз. Откройся им! Будь проще – и Боги к тебе потянутся!»

– Зачем мне открываться Фавну или Музам, коли Юнона явилась мне второй раз, а ещё две Богини, которых я прогнал, открылись в первый? Минерва и Церера – сами, я их не звал! – в гордыне своей прокричал Галерий в небеса. Словно против чего-то или кого-то протестовал.

Вышины безмолвствовали, как иногда (а то и зачастую) это делает народ.