Через несколько минут в твиндек прибежали гитлеровцы, а с ними "механикер". Он таращил глаза и что-то объяснял фашистам, показывая пальцами на сибиряковцев. Громче всех кричал Тумке. Фельдфебель, пересчитав пленных, бросился к дверям. Пощелкал запором и, продолжая ругаться, погрозил норвежцу кулаком. Потом солдаты ушли, а у дверей застучали шаги часового.

- Все, братцы, не побывать нам в гостях у английской королевы, - пробурчал Шаршавин.

- Баста! - оборвал его Павловский. - Не до шуток. Нож ищи. А то все откроется.

Качарава и Сараев лежали молча. Говорить не хотелось: погасла последняя искра надежды. Под утро кто-то подошел к их каморке. В маленькое круглое окошечко в двери просунулась рука, и что-то упало на пол. Сараев дотянулся и поднял.

- Перочинный нож, - сказал он Качараве.

- Дай-ка сюда.

Капитан встал, в луче света, проникающего сквозь щель, долго разглядывал.

- Да, перочинный ножик. Я видел его раньше у Шаршавина.

Снова за колючей проволокой

В КИЛЕ их посадили в товарный вагон и повезли. Качарава и Сараев были несказанно обрадованы, что все целы и невредимы. А ведь могло кончиться плохо. Но фашисты, видимо, решили, что солдата на судне убили норвежцы. Тумке не мог себе представить, что русские совершили дерзкую вылазку, ведь дверь твиндека была заложена щеколдой, он проверил и убедился в этом.

Кто был таинственный друг, который помог отвести от них подозрение, моряки так и не узнали.

Неделю стучали колеса. Сквозь решетки узких оконцев сибиряковцы видели высокие черепичные крыши незнакомых городов, на стоянках слышали чужой говор. Как-то ранним утром их вывели из вагона и погнали по пустынным унылым улицам. Сараев, который уже мог подниматься, шел, согнувшись, товарищи поддерживали его под руки.

Их поместили в камеру большого концентрационного лагеря No 330, Марине Дулак. В эту мрачную тюрьму близ Гдыни сгоняли пленных моряков. Порядки, заведенные здесь гитлеровцами, отличались особенной жестокостью. В первый же день вместо обуви пленным выдали тяжелые деревянные башмаки. Двигаться в них можно было, лишь делая короткие шаркающие шажки. Неугомонный Шаршавин и тут не обошелся без шутки:

- В таких штиблетах прямо хоть на танцы. Кстати, ребята, а здесь танцы бывают?

- Бывают, бывают, - сдерживая улыбку, сказал Герега, - еще натанцуешься, холка вспухнет.

- Поживем - увидим. Пока холка вспухнет, нас и след простыл.

- Ой, скор ты больно, Анатолий, - покачал головой Алексеев. - У казематов стены толстые.

- Пошумели, и хватит, - вступил в разговор Качарава. - Кстати, стены, даже самые толстые, имеют уши. А побег - это дело серьезное, и впустую болтать нечего. Сначала оглядеться надо.

Утром пленных выгоняли на работу, больные оставались в камере, убирали помещения, мели двор. Иногда сибиряковцев вызывали на допросы, снова и снова спрашивали, нет ли среди них офицеров, знают ли они шифры, расположение минных полей в северных морях. Но никто не ответил на вопросы, так интересовавшие гестаповцев.

Горстка людей с погибшего, но непобежденного советского корабля держалась стойко, и каждый новый день, проведенный вместе, сплачивал их еще сильней. В разговорах часто можно было услышать фамилии тех, кого уже не было на свете: Элимелаха, Сулакова, Матвеева, Дунаева, Черноус, Бочурко. О них говорили, как о живых, которые ненадолго уехали куда-то и обязательно вернутся. Свою группу пленные сибиряковцы, будь то моряки, артиллеристы или плотники, в разговорах именовали не иначе как экипаж.

Вспоминали часто корабль, походы по Баренцеву и Белому морям, к Новой Земле, вспоминали бой с "Шеером".

- А ведь каравана этот самый "Шеер" так и не догнал, - как-то сказал Павловский. - Мы фашистам все карты спутали.

- А может, и догнал, почем ты знаешь? - спросил боцмана Воробьев.

- Нет, точно не догнал, за это я голову на отсечение кладу, - поддержал Павловского Шаршавин. - Иначе бы они не выпытывали у нас обстановку. А потом, помните, ему кто-то перцу дал, он и удрал в Нарвик.

- Хорошо, что капитана с нами не было, - пошутил Копытов. - А с профессора какой же спрос?

Все рассмеялись. Качарава оглядел товарищей и, качнув головой, тихо заметил:

- Хорошо, ребята, что не оказалось среди нас трусов. Смалодушничал бы кто-нибудь, и тогда...

Он не договорил, что было бы тогда, но все поняли.

- Вот мы говорим о "Сибирякове", о товарищах наших, а знаете, кто мы такие? Помните, когда последний раз возвращались в Архангельск из Кеми, рыбаки с нами шли? И старик один раненым солдатам поморскую сказку рассказывал, хорошую сказку про трех сынов. Их мать посылала встретить отца, предупредить, чтобы к бою готовился, на поморские деревни враги напали, старик этих врагов змеем называл.

- Как же, помню, - встрепенулся Алексеев. - Мы тогда с тобой в одной каюте были, а потом еще комиссар Элимелах пришел. Очень ему тогда стариковская сказка понравилась.

- Ты бы ее нам рассказал, Толя, если помнишь, - пробасил боцман. - Я, ребята, сказки народные очень люблю. Особенно когда мальчонком был - ночи мог не спать,

И Шаршавин, как умел, рассказал. Слушали его внимательно, а когда сказ кончился, долго лежали молча.

- Почему я ее вспомнил, ребята, эту сказку? - снова заговорил радист. - Не кажется ли вам, что этот самый младший сын Иванушка как наш "Сибиряков"? Он отцу сигнал подал, что враги его ищут, хотят в море его дружину потопить, а сам погиб, с врагами сражаясь.

- Точно, про "Сибирякова" этот сказ, - утвердительно сказал Воробьев. Сигнал-то мы подали нашим кораблям. Вот здорово, и сказка вроде и правда!

Долго еще беседовали моряки, забыли о сне, о том, что утром их погонят на тяжелую работу.

Однажды среди ночи в камеру втолкнули пятерых. Они в нерешительности остановились, разглядывая лежащих на нарах.

- Принимайте в компанию, - простуженным голосом сказал один из новеньких.

Сибиряковцы поднялись со своих мест. Узнав, что это земляки, да к тому же еще и моряки, обрадовались. Начались расспросы: кто откуда, с какого корабля, в каких водах плавал, где попал в плен? И, как бывает в таких случаях, нашлись общие знакомые. Разговорам, казалось, не будет конца, однако собеседников постепенно становилось все меньше, и вот усталость свалила измученных людей.

С рассветом в дверь просунули бадью с похлебкой, хлеб и пять ржавых мисок для новых узников. Принялись есть. Молча, неторопливо глотали постную, невкусную похлебку. Один молодой парень приглядывался к бородатому, лицу Качаравы. Анатолий Алексеевич почувствовал пристальный взгляд и поднял голову.

- Мы, кажется, встречались в Архангельске? Все гляжу, тот или не тот? Вы капитан Качарава? Верно? - подмигнул новенький. - Узнал я вас, узнал, капитан.

Запретное слово, произнесенное вслух, обожгло сибиряковцев. Все встрепенулись, перестали жевать, настороженно разом посмотрели на говорившего. Только теперь они хорошенько разглядели его: худое прыщавое лицо, блуждающий взгляд, большой рот с гнилыми зубами. И парень сразу показался противным, хотя толком никто не мог объяснить почему. Павловский, сидевший рядом с новичком, положив руку ему на плечо, медленно проговорил:

- Профессор Качарава, запомни, матросик.

Парень съежился, словно придавленный. Он уткнулся в свою миску и быстро, точно боясь, что у него отберут похлебку, начал работать ложкой. Воцарилась неловкая тишина, которую нарушили окрики охранников: "Шнель!{26} Шнель!"

Вечером, когда усталые, хмурые люди вошли в камеру, они увидели одного Сараева.

- Профессора увели, - сказал парторг.

Сердца закаленных горем людей дрогнули, все посмотрели в сторону прыщавого: прищуренные его глазки плутовато бегали.

Утром он не проснулся, его труп валялся в дальнем углу: лицо было перекошено, изо рта вывалился язык.

Прибежал сам комендант лагеря, которого за жестокость пленные прозвали зверем. Маленькое существо на кривых ножках махало перед лицами моряков кулачком, поросшим рыжей шерстью, и визгливо что-то кричало.