Балагур и жизнелюб Теодор был из тех людей, которые "сделали себя сами", собственным умом и предприимчивостью проложив дорогу к благополучию и высокому положению в обществе двуногих конкурентов.
Весельчак от природы, этот человек был одновременно "себе на уме" и, будучи многословен, говорил только то, что нужно и ни в коей мере не вредящее ему "любимому". Этот своеобразный талант Морелль использовал на все сто процентов и благодаря ему процветал последние восемь лет. Впервые он был представлен Фюреру в 1935-ом и помог ему преодолеть нервный срыв, завоевав сразу доверие и благорасположение, продлившееся девять лет.
И сегодня ничто не омрачало налаженные отношения, установившиеся между диктатором и его лечащим врачом. Фюрер, получив очередную дозу амфетаминов и впав в эмпатию, мило улыбался и даже назвал Морелля своим добрым ангелом-хранителем, на что тот весело рассмеялся и заверил, что не пожалеет крыльев до последнего перышка, чтобы лететь к своему обожаемому пациенту в любое время суток. Насмешил Фюрера этими "перышками" и был удостоен высочайшего похлопывания по тугому плечику. Фюрер, перестав волочить ногу и трястись, довольно бодро прошел к своему рабочему столу. Там он принялся работать с текущими документами, отпустив доктора Морелля и пожелав ему удачного дня. Тихо прикрыв за собой дверь в кабинет Рейхсканцлера, доктор прошел в свой кабинет, который находился рядом и, сняв халат, принялся мыть руки, весело насвистывая фривольную песенку, которая вертелась у него в голове с самого утра. Слов Морелль не знал, потому что песенка была французской и пела ее Эдит Пиаф, но мелодия ему понравилась и он мурлыкал.– Парам, парам, парам, парам пам пампарам.
Слух у Морелля музыкальный отсутствовал и как все, кому "наступил медведь на ухо" он перевирал мелодию, так что понять какую из песен "Парижского воробышка" он "парамкает" было затруднительно. Тщательно отмыв руки и вытерев их полотенцем сомнительной свежести, Морелль снял белый халат и направился к входной двери, с намерением покинуть подземную канцелярию и пройтись по городу. Подышать, развеяться и встретиться с одной весьма симпатичной особой, которая, вчера согласилась, наконец-то, на встречу в неформальной обстановке.
Продолжая мурлыкать, доктор прикрыл за собой дверь и учтиво поклонился, появившемуся с папкой под мышкой и в сопровождении переводчика, Мартину Борману. "Министр без портфеля и очень личный секретарь" Фюрера был единственным человеком из ближнего круга, с которым у доктора сложились вполне терпимые отношения. Не дружеские, отнюдь, но и неприязненными их назвать было нельзя. Более того, по рекомендации Фюрера он был единственным, кто внял его совету и обращался к Мореллю за врачебной помощью. Остальные кивали, но рекомендациями Фюрера пренебрегали. Особенно демонстративно и пренебрежительно вел себя Геринг. Он, даже здороваясь с Мореллем, презрительно кривился и называл его не иначе как, "господин имперский укольщик".
И Морелль вынужден был сносить эти насмешки, так как Геринг являлся наци №2 и даже Фюрер не смог бы защитить своего личного врача, если бы Герман решил, что тот опасен для него лично. Но пока Геринг был уверен лишь в том, что от "лечения бычьими яйцами" Фюреру такая же польза, как мертвому от припарок и позволял Мореллю, лизать Адольфу Гитлеру зад. С Борманом, однако, Геринг не мог вести себя так же как с личным врачом. Этот проныра, хоть и вонял как прокисший сыр, но слишком набрал за последние годы влияния и не только на Фюрера, но и был кое в чем уже просто незаменим. И его Геринг с удовольствием увидел бы в числе своих сторонников, тем более что Борману хватало ума не выступать против Рейхсмаршала явно. В закулисье Третьего Рейха шла грызня за власть. За явную и тайную. За власть настоящую и будущую. Борьба корыстолюбивых негодяев и узколобых приверженцев кровавой идеологии. Возня эта, перетасовывала персонажи, как карты в колоде и каждый, возомнив себя козырным тузом, остальным отводил роль в лучшем случае козырной шестерки. В этой колоде место для доктора-шарлатана было определено Рейхсмаршалом одно из самых последних, и он искренне удивлялся, слыша его имя все чаще и чаще. Место даже козырной шестерки для этой свиньи, казалось Герингу чрезмерно высоким в политической колоде Рейха. Но Морелль будучи свиньей в бытовом смысле, не был глуп и понимал, что Фюрер рано или поздно от его лечения предстанет перед Создателем, а на его место Рейхсканцлера усядется кто-то из ближнего круга и не желая терять приобретенного за последние годы движимого и недвижимого имущества, терпел издевательства Геринга, присматриваясь к прочим соискателям. Борман, по его мнению, вполне годился на эту роль и Морелль всячески демонстрировал ему свои симпатии.
– Добрый день, доктор, как самочувствие сегодня у Фюрера?– протянул ему руку Борман и Морелль, пожав ее, весело прищурил поросячьи глазки.
– Я сделал ему несколько инъекций и сейчас Фюрер бодр и жизнерадостен. Кризис миновал и я надеюсь, что это свидетельствует о том, что лечение мной назначенное, приносит положительные результаты.
– Хорошо,– обрадовался Борман.– Я попрошу вас о маленьком одолжении, герр Морелль, не могли бы вы отложить ваши дела на четверть часа? Боюсь, что Фюреру могут не понравиться некоторые сообщения из России. Он так раним. Ваша помощь может понадобиться, доктор.
– Я рядом,– кивнул с готовностью Морелль и присел на стул для посетителей. Борман признательно улыбнулся лечащему врачу Фюрера и указал переводчику Паулю на свободный стул рядом с ним.
– Ждите, Пауль, и будьте готовы, вас позовут.
Фюрер работал, он стоял, вцепившись в спинку кресла и, диктовал свою очередную речь стенографисткам, не успевающим ее записывать. Две девицы, поджав сосредоточенно губки, строчили в блокнотах, боясь пропустить что-либо и, испуганно дергались обе, понимая, что смысл ими давно утерян. Адольф и сам давно уже потерял нить логическую и, прыгая с пятого на десятое, просто злословил, проклиная вся и все.
– Германия не позволит Англии, Америке и России диктовать миру политические приоритеты,– орал Гитлер, стуча себя кулаком в грудь.– Мы заставим этих евреев-большевиков считаться с нами. Армия и флот Германии, вот что заставит этих подонков быть покладистыми. Мы поставим их на колени и приведем к покорности всех. Плутократию Америки, дельцов с Уол-стрит и жидов-комиссаров засевших в московском Кремле. Нацисты, я – ваш Фюрер, долго терпел и, будучи миролюбив в душе, всячески старался найти пути к мирному сосуществованию с соседними странами. За прошедшие годы, мною не раз принимались решения самого миролюбивого свойства, позволяющие им протянуть нам руку дружбы, но что Германия видела в ответ? Агрессию, агрессию и агрессию. Довольно терпеть это вопиюще пренебрежительное отношение, сказал я себе…– Фюрер озвучивал очередную речь, обращенную к членам партии национал-социалистов. Увидев Мартина Бормана, он прервал словесный поток и, повернувшись к нему всем корпусом кивнул, протягивая руку и выхватывая нетерпеливо протянутую папку из его рук. Борман, не ожидавший такой жизнерадостности и прыти от эмпатогенно стимулированного Фюрера, папку протянутую отпустил не сразу и Фюрер нетерпеливо дернув ее на себя, сердито нахмурился.
– Ну?– нетерпеливо дернул папку более резко Рейхсканцлер и она, отпущенная Борманом, раскрываясь в полете, пронеслась над головами девиц-стенографисток, просыпаясь на их головы конвертами, телеграммами и прочей макулатурой. Девицы инстинктивно пригнулись и кинулись собирать почту, разлетевшуюся по всему кабинету.
– Прошу прощения, мой Фюрер,– пробормотал Борман, оббегая Рейхсканцлера на расстоянии оговоренных трех метров и торопясь принять участие в сборе корреспонденции. Гитлер промолчал в ответ и, взяв конверт, упавший на сиденье его кресла, уселся молча и одел очки. Достав из конверта лист бумаги, уставился на рисунок с надписью на нем и спросил сварливым голосом:
