— Ну да. Отторжение, отчаяние, самонаказание… — Капитан запнулся, лихорадочно вспоминая институтские лекции.
— Вот именно, — благожелательно кивнул подполковник. — Это примеры социально не опасных типов реакции. Но бывают и опасные. Помните? Есть люди, которые начинают думать, что убить — это как дорогу в неправильном месте перейти. Есть те, кто убеждает себя в собственном превосходстве, которое и дает им право на убийство. Другие вдруг решают, что убийство — самое яркое переживание в их жизни. Своеобразное, конечно, но все же ни с чем не сравнимое удовольствие. Такие преступники всегда совершают не одно убийство. И при этом совершенствуются с каждым разом…
— В хату Ревы его мог кто другой послать, а к Рыбаченко он поперся уже сам, — тщательно выговаривая каждое слово, произнес Козинец. В начале ужина он необдуманно выпил полстакана коньяка и теперь мучительно боролся с опьянением. — Устранить опасного свидетеля. Очернить Рыбаченко…
— Может быть, может быть, — Подполковник помолчал немного и спросил: — А почему мы вообще думаем, что оба убийства совершены одним и тем же человеком?
Сквира напрягся. Козинец молча жевал.
— Паспорт и монеты Ревы у Геннадия… — ответил капитан. — Чтобы подбросить их, убийца должен был сначала украсть их из дома Ореста Петровича.
— Рыбаченко мог просто купить монеты у Ревы, — хмыкнул Сурат Бахтиерович. — По словам мастера с кирпичного завода, Гена часто так делал. А Часнык рассказывал о богатом покупателе, который объявился у Ореста Петровича летом. Это вполне мог быть Гена. Даже наверняка был именно Гена. Кому еще, кроме жителя городка, интересны монеты, которые ходили именно здесь?
— А паспорт?
— С паспортом Ореста Петровича в доме Гены, конечно, не поспоришь. Но разве не мог Реву убить Рыбаченко? А Геннадия — его подельник по другим преступлениям? Тем преступлениям, которые давали парню столько денег? Сообщник мог понять, что мы Гену допросим, и побоялся, что тот проболтается?
Сквира замер.
— С нашим счастьем — у Генки точно алиби обнаружится, — пробормотал Козинец.
Северин Мирославович и подполковник разом обернулись к нему. Василь Тарасович не увидел их реакции — он подливал коньяк в свой стакан.
— Мы так и не нашли всех альбомов, ангелочка и пепельницу… — проговорил Сквира. — Так что убил Реву все-таки не Рыбаченко.
Икрамов кивнул.
— Я тоже думаю, что убийцей в обоих случаях был один и тот же человек. И главным аргументом назвал бы именно это. Есть еще и психологическое наблюдение — у обоих убитых были закрыты глаза. Скорее всего, их закрыл преступник.
Козинец удивленно поднял голову.
— Точняк! — пьяно подтвердил он. — Ну ни фига ж себе!
Подполковник посмотрел на Василя Тарасовича, потом перевел взгляд на Сквиру.
— Я слышал, товарищи, что этот коньяк выдерживают в дубовых бочках минимум восемь лет, — Сурат Бахтиерович явно менял тему разговора. — Осмелюсь сказать, вкус получается интересный. Узбекистан в прошлом — мусульманская страна, и люди, особенно пожилые, избегают там всего спиртного. Возможно, поэтому мне довелось попробовать коньяк лишь в армии…
— А вы давно в Киеве служите? — спросил Сквира. Как хозяин, он должен был оставаться более-менее трезвым, поэтому старался не допивать до дна. У Икрамова была другая тактика — время от времени он, ничего не говоря и никак не поясняя, пропускал тост.
— Давно. Я женился в Киеве. Там родились мои дети. Мало того, что город мне сам по себе нравится, он, будучи третьим по значению в СССР, предлагает много интересной работы… — Сурат Бахтиерович положил кусок вареной колбасы на краюху черного хлеба, накрыл сверху кружком огурца, откусил и, медленно жуя, вдруг снова вернулся к прежней теме: — А не имеет ли убийца Рыбаченко медицинское образование? Все-таки удар бритвой в сонную артерию…
Этот разговор все больше походил на экзамен. Северин Мирославович поежился. К чему эти пытки? Разве недостаточно забрать у человека дело? И тем самым перечеркнуть его и так шатающуюся карьеру?
— Вряд ли нужно иметь медицинское образование, — вздохнул Сквира, — чтобы понимать, что удар бритвой в сонную артерию смертелен.
— Но ведь лезвие вошло точно туда, куда надо…
— А можно ли там промахнуться? Просто бей посередине шеи, где пульс… — Северин Мирославович помолчал и добавил: — Мы же не считали, что Рыбаченко должен быть медиком, чтобы ударить себя в сонную артерию. Тогда почему от убийцы этого ожидаем?
Сурат Бахтиерович улыбнулся и кивнул. Потом отвернулся и стал готовить себе чай. Вода в еще одной трехлитровой банке как раз закипела.
— В итоге что у нас получается? Умный, собранный, наблюдательный человек, неплохо знакомый с Ревой и хорошо — с Геной? — Вынув ложечку из стакана, он попробовал заваренный напиток. — Краснодарский. Аромат ни с чем не перепутаешь. — Икрамов поставил стакан на стол. — Я уже спрашивал о вашем эксперте, товарищ капитан. Кранц-Вовченко? Меня уверили, что она весьма заслуженный человек. И ее покойный муж также являлся заметной фигурой в УССР…
Вилок не было. Лейтенант попытался подхватить вареную картофелину ложкой. С первого раза это ему не удалось, и картофелина развалилась.
— Килька? — предложил Сквира, стараясь не смотреть на Козинца.
— Да, спасибо, — отозвался Сурат Бахтиерович.
Капитан снял крышку с предварительно открытой банки и принялся выкладывать пропитавшиеся томатным соусом кусочки рыбы на общее блюдо.
— Те же кильки, что и в доме Рыбаченко?
Сквира кивнул.
— Ну конечно! Других здесь, наверное, и не купишь, — заметил киевский гость.
Северин Мирославович покосился на Козинца. Тот, казалось, был совершенно далек от всего происходящего в комнате.
Икрамов проследил за его взглядом, но ничего не сказал. Взял из рук капитана банку и положил несколько килек в тарелку Василя Тарасовича.
— Я пас, — с трудом выговорил Козинец. Он помассировал лицо, нащупал на тарелке огурец и откусил от него добрую треть. — Я уже ничего не буду. Просто посижу. — И замолчал, разглядывая свои ботинки.
— Товарищ Кранц-Вовченко, — продолжал Икрамов, — партиец с пятидесятилетним стажем. Начинала еще в Коминтерне. Когда закончилась война, на которой Марта Фаддеевна совершила, не побоюсь этого слова, настоящий подвиг, она продолжила свою карьеру в качестве ученого-историка. И весьма преуспела на этом поприще, защитила докторскую, стала профессором, сделала несколько открытий…
Сквира, прошедший школу общения с Чипейко, насторожился. Слишком долго и пространно Сурат Бахтиерович говорил о человеке, которому в этом деле отведена скромная роль эксперта по нумизматике.
Икрамов немного отхлебнул из своего стакана с чаем.
— Насколько разумно отвлекать от дел нашими сиюминутными заботами товарища Кранц-Вовченко? Может, стоит привлечь кого-то другого?
— Она не против, — осторожно ответил Сквира.
— Я ни секунды не сомневался в ее самоотверженности. Однако вопрос остается открытым…
— Она хорошо знала Реву, — пояснил Северин Мирославович, — была одной из последних, кто с ним общался, знакома с его коллекцией…
Козинец поднял голову и посмотрел на него невидящими глазами.
— Пойду-ка я умоюсь, — он поднялся, постоял немного, будто примериваясь, и довольно твердым шагом направился к двери.
— У вас есть сахар, капитан? — спросил подполковник, отводя взгляд от Козинца.
Сквира протянул Сурату Бахтиеровичу пачку рафинада. Тот бросил в стакан несколько кубиков.
— Замечательно! — он втянул носом струившийся над чаем аромат.
Дверь за Василем Тарасовичем хлопнула.
— Мне импонирует ваша манера не спешить с обвинениями, — сказал Сурат Бахтиерович. — Без твердых фактов действительно не стоит…
И тут вдруг Сквира понял, зачем Икрамов затеял этот разговор.
— А если будут твердые факты?
Подполковник улыбнулся.
— Вам досталось очень интересное дело, товарищ капитан. Многие, очень многие позавидовали бы вам. Такая монета!
