Ричард Пайпс еще более категоричен, и отвергает наличие какой-либо возможности изменения советской системы в 80-е годы, поскольку, она «не поддается реформированию», а 1991 г. оценивает как «освобождение России от бремени союзных республик и восточноевропейских стран». Более того, он предлагает России «освободиться» и от другого «бремени», как например, «малая Чечня» и «весь мусульманский Северный Кавказ[55] под предлогом, что она достаточно велика. Позиция Р. Пайпса совпадает с позицией постсоветских неолиберальных лидеров: Алексея Навального с его лозунгом «хватит кормить Кавказ».
Причины «распада» или «трансформации» СССР предстоит выяснять, какие факторы преобладают – экономические (тезис Егора Гайдара, часто повторяемый как припев современными российскими неолиберальными средами), политические (кризис элиты, или вопрос «трансляции власти и собственности»), этнодемографические или внешнеполитические (тезис об успешном американском проекте «мягкого» вмешательства во внутренние дела СССР, в программное обеспечение советской системы), внешний фактор, который предпочитают как современные российские консерваторы, так и левые в их разнообразном спектре, и над которым иронизируют либералы.
Другой подчеркиваемой причиной является «отчуждение между государством и русским народом» и «равнодушие народа к судьбе империи, утратившей способность защиты его национальных интересов и ценностей»[56].
На самом деле, нельзя недооценивать и иррациональное поведение россиян, что делает их непредсказуемыми, поскольку не следует забывать, что они сами пожелали распада без давления извне, и здесь Горбачев случайно или нет, выбирает подходящий для русской психологии лозунг «Так жить нельзя»[57], который всегда может стать актуальным и является своеобразной ахиллесовой пятой России.
Современная история дает возможность историку одновременно быть участником, источником и наблюдателем а ля Фукидид, насколько это возможно. Верно, что дистанция времени дает преимущество чисто академическим историкам, которые не имеют связи со своими героями, как это обстоит с осмелившимися писать современную историю. Мне кажется, однако, что исторические знания могут прояснить анализ новейшего времени, потому что каким бы разнообразным ни был инструментарий различных гуманитарных наук, скользящих по современной поверхности: социологи, политологи, антропологи, философы и др., только историк в состоянии «увидеть» тенденции, которые распознал из ушедших веков, поскольку связь с прошлым существует, а то, что мы ее не замечаем, не исключает ее, а делает нас не только симпатично инфантильными с различным диоптрием близорукости, но и уязвимыми.
В исследовании постсоветской России в поиске своей идентичности мне помогли живые контакты с российскими, казахскими, белорусскими и украинскими коллегами, друзьями, студентами. Это сокращение дистанции, или полевая работа, как ее назвали бы этнологи, имеет свое преимущество (книжные знания лишены этой окраски человеческого общения с источником).
Особенно ценным для меня было увидеть реакции студенческих аудиторий после лекций по теме книги в Москве – в МГИМО, перед воспитанниками проф. Елены Пономаревой, которую я особенно благодарю за доверие и интерес к точке зрения болгарского историка-русиста на российскую идентичность, представленной перед российскими студентами-международниками.
В России, как и в СССР, сохранилось нечто от дореволюционного воспитания и поведения академической утонченности, серьезности, глубины и особой бодрости, а также и нечто очень важное – преподаватели создают школы, открывают горизонты перед своими студентами, не работают ультра-индивидуалистически сами для себя (что иногда является неизбежным, поскольку процесс написания это и отшельнический труд), и это отражается на академической атмосфере – в коридорах, на переменах, в кабинетах разговоры ведутся об истории, книгах, выставках, как нечто естественное, как дыхание (без малейшего снобизма или показушности).
Безусловно, имеет место и строгая иерархия, чуждая нашему эгалитаристскому и анархистскому балканскому духу, но это империя, все в ней большое (и хорошее, и плохое).
Совсем различным был опыт с аудиторией казахстанских студентов Евразийского национального университета им. Л. Н. Гумилева в Астане, где мне выдалась возможность провести целый курс лекций по истории евразийства благодаря коллегам с Кафедры евразийских исследований, за что выражаю им сердечную благодарность и, особенно, доц. Сагинтай Бердагуловой. Казахи имеют особое отношение к слову, вероятно благодаря их богатому эпосу и поздней письменной традиции. Стихи и песни компенсировали нехватку письменного слова и совершенствовали казахский музыкальный слух и память. Отношение к музыке и культ образования очень заметны. Студенты сохранили чисто детское любопытство одновременно с восточной почтительностью к преподавателю. Совсем не случаен тот факт, что национальное возрождение казахов связано с их поэтами: в XIX в. это был Абай (казахский Пушкин, создавший казахский литературный язык), а в XX в. это Олжас Сулейманов (писавший свои стихи на русском языке). Очень сильна и связь между поколениями у казахов, которой уже давно не хватает европейцам. Родовая память казахов («казах» означает «вольный») оберегает их от негативных тенденций глобализации, с одной стороны, а с другой, клановая психология/ поведение иногда мешает модернизации – все это вопрос баланса.
Глобализация в Казахстане чувствуется и в новой символике, не только в геометрии и архитектуре новой столицы (пирамида, Байтерек и прочие нестепные элементы), но и в дизайне национальной валюты – тенге. Первые банкноты после независимости в начале 90-х изображали лица казахских национальных героев и просветителей, на новых купюрах отсутствует национальный элемент, они стилизованы геометрическими фигурами, казахстанскими, а не казахскими. Понятие «казахстанец» равнозначно русскому «россиянин» как гражданская, а не национальная принадлежность.
Весьма интересным национально образующим элементом является язык. Студенты часто задавали мне вопрос: «На каком языке говорят болгары?», и очень удивлялись, когда я им отвечала «конечно, на болгарском». В Казахстане русификаторская советская политика 60-х гг. XX века довела до незнания казахского языка казахами. Казахи на Севере русскоязычные и высокообразованные, а казахи на Юге – казахоязычные и более близкие к традиционализму с точки зрения поведения.
Русский язык – особая точка пересечения казахской и русской культур. С одной стороны, русский язык и образование во времена Романовской империи, и особенно в СССР – проводник европейской культуры в степи. Казахстан европеизировался через Россию. Европеизация развивала просветительство. Казахский просветитель Чокан Валиханов, близкий друг Федора Достоевского, благодаря русской культуре стал «казахским европейцем», так же, как и Достоевский был «русским европейцем».
Европейская культура Валиханова и Достоевского оказала влияние на их национальные концепции: у Достоевского это русская идея, у Валиханова – можно сказать «казахская идея» национального возрождения через просветительство в сочетании с казахскими традициями. С другой стороны, при Хрущеве насильственная русификация привела к закрытию казахских школ и кафедр казахской литературы.
Однако чувство национальной принадлежности возродил именно на русском языке поэт и общественник Олжас Сулейманов, которого боготворят в Казахстане и до сих пор. На встрече Олжаса Сулейманова со студентами в Евразийском университете по озаренным лицам молодежи и преподавателей была видна духовная близость казахов к их поэту. Казахское отношение к поэзии роднит казахов с русскими и вызывает ассоциацию с поэтическими встречами в Москве 60-х годов, когда во Дворце спорта (в декабре 1962 г.) собирались 12 тысяч москвичей слушать поэзию!
