Марк Тишман «Я рисую»

Четыре недели. Проклятые двадцать восемь дней, когда мне хочется не только убить каждого идиота, угробившего мой проект, но и сдохнуть самому. Надо же додуматься использовать для опорных балок изъеденное насекомыми дерево. Да оно же у меня в руках рассыпается! Хорошо, крыша рухнула, когда в здании были только рабочие, а не сотня-другая детишек. Построили, мать его, детский центр!

Рычу, сжимая кулаки, и тут же матерюсь от боли в пальцах. Смотрю на свою «железную» руку. Девять штифтов, мать их. Она и по ощущениям тяжелая, что та балка, раздробившая к чертям все кости.

Все тело такое, словно по мне бетоноукладчиком проехались. Выдыхаю рвано.

— Ты жив и это главное, — говорит уставший Кот. Проводит рукой по отросшим волосам.

Слова звучат как сквозь вату. Боль размывает сознание. Смотрю на прошитую штифтами свою руку. В каждом пальце торчит эта металлическая дрянь. В каждом пальце рабочей руки.

— Как… — облизываю пересохшие губы. — Как Богдана?

— Волнуется. Рвется к тебе, и позвонить маме.

— Нет, — порываюсь сесть, но боль рвет мышцы. Сашке нельзя звонить. Ей нельзя волноваться.

— Лежать! — рявкает Кот. — Стас тебя не для этого вытягивал!

Стас…Беляев приехал три дня назад по моей просьбе. Привез гениального инженера, чтобы проверить безопасность нашего…моего детского центра. Проверил, твою мать!

— Как…он?

Помню, как он налетел на меня за секунду до обрушения. Благодаря ему я сейчас живой и относительно целый.

— Два придурка, — хмурится Кот. — У одного дочь и беременная жена. У другого…

— Дури слишком много, — хриплый голос от дверей.

И следом:

— Папа, — всхлипывающий голос Богданы. Поворачиваю голову на голос.

Она переминается в пороге, ее маленькая ладошка в руке Стаса. Окидываю беглым взглядом Беляева: ссадины на лице, рука на перевязи и на одну ногу не становится. А в остальном…живой и хорошо уже.

Ловлю взгляд дочери. В ясной зелени стоят слезы.

— Все хорошо, Звездочка.

Эти слова словно спусковой механизм. Она налетает на меня маленьким тайфуном и только каким-то чудом не задевает сложную металлическую конструкцию, сращивающую кости, мышцы и прочую хрень, что позволит мне если не рисовать, то хотя бы работать. Остаться инвалидом – не для меня. У меня дочь и…сын. И хоть Сашкин гинеколог сказала, что пол еще не установить, я точно знаю – пацан. Нашей рыжей девчонке нужен защитник.

— Я…так испугалась, — всхлипывает моя Звездочка, обнимая за шею и прижимаясь влажной щекой к моей щеке. — Маме позвонила.

Все внутри холодеет от этой мысли. Позвонила. Черт! Ей ж нельзя волноваться. И летать нельзя. А Сашка…

— Я ей ничего не сказала, — Богдана садится на край кровати, ладошками растирает слезы.

— Умница. Вот снимут с меня эту штуку, — Богдана смотрит на штифты так, словно самого страшного монстра увидала. — И сделаем ей сюрприз. Да?

— Да.

— Только, знаешь, — говорить трудно. От наркоза мутит и Кот явно не одобряет мою разговорчивость, но нужно рассказать Богдане о будущем брате. — У тебя скоро будет братик или сестричка. Ты не против?

— Откуда ты знаешь? — удивляется Богдана, округлив и без того большущие глазищи.

Стас фыркает в дверях. Кот тихо смеется.

Кажется, сейчас я стал копией своей изумленной дочери. Но она, видимо, мое удивление за что-то другое, потому что тарахтит тут же.

— Мне мама рассказала в тот самый день.

Тот самый день — день, когда Воронцов отдал мне дочь. Сам. И совсем не потому, что я мог сломать его жизнь на раз-два с теми доказательствами и свидетелями, что раздобыл Рощин. А потому, что так хотела Виктория. Оказалось, он действительно ее любил. И не убивал. То, что Богдана приняла за убийство – было несчастным случаем, который Воронцов выдал за самоубийство. По крайней мере, именно так оценил Рощин признание Воронцова. Но тогда все выглядело иначе для маленькой перепуганной девочки. И расскажи она кому-нибудь, его бы просто уничтожили вместе с карьерой. И он сделал то, что сделал: превратил Богдану в аутистку и спрятал от всего мира. Надеялся, что похоронил секрет о происхождении Звездочки вместе с женой, которая докопалась до правды. Которая хотела найти меня. И нашла. Даже спасла в какой-то степени, попросив своего друга Марка Котова об одолжении. И Кот, который дружил с Викой еще со школы, не смог ей отказать.

— Обставила тебя дочурка, Рус, — смеется Стас.

— Вот же… — пытаюсь злиться, но не получается. — Почему не рассказала? — знал бы тогда, хрен бы уехал без нее.

— Мама сказала, это наш секрет.

Шпионки, епрст.

— Да, Богдана, с тобой хоть сейчас в разведку, — поддерживает веселье Кот. — А сейчас домой. Отцу нужно отдыхать и начинать думать головой.

Богдана чмокает меня в щеку и на удивление покорно топает за Марком. Остаемся только мы со Стасом.

— Спасибо, — хриплю, когда он подходит к моей койке.

— Обращайся, — ухмыляется. — Ты просто как Баки Барнс, — скалится, изучая мою истыканную штифтами руку.

— Не знал, что ты фанат комиксов.

Растирает подвязанную руку.

— Одна из моих немногочисленных слабостей. После жены и детей.

Киваю, устало прикрыв глаза.

— Стас, — останавливаю его в дверях. — Как ты понял, что…

— Ева любит меня?

Киваю. Реальность медленно ускользает. Слабость берет свое.

— Она приручила моих демонов…

Я смотрю на свою руку, прислушиваюсь к себе и понимаю Стаса. Сашка стала моей слабостью, моим уязвимым местом и вместе с тем силой, что столько лет день за днем вытаскивала из темноты. И демоны, наконец, заткнулись. Рядом с ней раз и навсегда. Как и сказал Стас – она приручила моих демонов. Нет, не истребила. Просто они больше не имели надо мной власти. А я уехал, оставив ее одну. Предоставив ей право выбора. Дурак.

Похоже, придется нарушить свое обещание.

Мой док сказал, что штифты снимут не скоро. За это время моя Земляничка родить успеет…без меня. Черта с два.

Встаю с кровати. Хорошо, что два часа назад приезжал Кот и увез Богдану, которая уже три дня живет в моей палате, на прогулку. Он же помог мне переодеться. Морщусь, подвязывая свою «железную руку». Гадко ощущать себя беспомощным.

— Баки герой, — звенит позитивом голос дочери в голове. — И ты герой.

С легкой руки Беляева прозванный «Баки Барнсом». И Богдану уже на комиксы подсадил.

Улыбаюсь, воспоминаниями разгоняя дрянное настроение. Беру с тумбочки телефон, набираю секретаря с просьбой заказать билеты на самолет. Нужно забирать свою Земляничку как можно скорее. Иначе я просто рехнусь без нее.

— Далеко собрался? — мягкий голос перебивает меня, когда я надиктовываю Хельге данные Богданы. Опускаю здоровую руку и медленно оборачиваюсь.

Она стоит, спиной упершись в запертую дверь. В глазах цвета весны буря эмоций, на искусанных губах дрожащая улыбка. Медные волосы тугими локонами лежат на плечах, струятся по груди, немного не доходя до…

Сглатываю, взглядом прилипаю к ее округлившемуся животу. На ней обычная рубашка и просторные брюки, которые только подчеркивают ее беременность. Кажется, я боялся рехнуться без нее. Черта с два. У меня крышу сорвет, если я прямо сейчас не коснусь ее. В два шага сокращаю разделяющее нас расстояние, замираю в полувздохе от женщины, что пахнет грушей и летом. И я с жадностью втягиваю ее аромат. Запах жизни, которая расцветает под ее сердцем. И счастья, искрящегося на дне ее зеленых глаз.

— Ты… — начинает она, но тут же прикусывает губу, когда смотрит на мою руку.

— Не смей, — перебиваю ее глупые мысли. — Даже думать ничего не смей. Тебе нельзя, слышишь?

Она кивает и вдруг тихо смеется.

— Я нашла твой подарок, — вынимает из-за спины руку, на пальцы которой надеты салатовые пинетки с вышитой буквой «с». — И видела твое признание.

— Была на выставке?

Кивает часто-часто. Я все-таки забрал у Алекса свои картины и готовил выставку, в центре которой – она. Моя боль. Моя мечта. Мое чудо. Моя женщина. Моя жена. Моя Сашка. Моя.