Меня все-таки вызвали в уком:

— Почему у тебя пионеры уходят из форпоста?

Я объяснил.

— Ну, это все праздные разговорчики, — сказал Иванов. — Тут вожатые отрядов приходят — на тебя жалуются: как из форпоста, так и из отряда. Придется тебя снять с пионерской работы. Пусть одна Дубинина действует.

— Да ее ребята слушать не будут, она имеет влияние только на девчат.

— Добьется. Ну, вот что, Рябцев. Дается тебе две недели сроку. Если работа не станет на рельсы, то снимем. Прощай.

Я вышел, как ошпаренный кипятком. Когда он сказал «снять» — мне стало страшно.

Не успел я прийти из кино (смотрел «Доротти Вернон» с Мэри Пикфорд), как за мной прибегает Октябка:

— Иди скорей, Владленыч: к Бубину гость пришел.

Я наскоро оделся, и мы пошли. По дороге я обдумал, как себя вести. Где-то в глубине было даже некоторое сожаление, что я ввязался в это дело, но отступать было поздно. А с другой стороны, я боялся, как бы из этого не вышла опять какая-нибудь история. В результате я рассудил, что если я буду следить за собой, то ничего скверного не выйдет, а связь с родителями держать необходимо.

Как оказалось, Бубин жил на окраине, в маленьком деревянном доме в три окна. Сам Гася стоял и ждал нас у ворот.

— Сейчас самый раз, — сказал он тихо, когда мы подошли. — Они сейчас веселые. Ты, Рябцев, прямо, входи, как к знакомым.

В крохотной прихожей мы с Октябкой сняли верхнее и вошли. Нашим глазам представилась довольно-таки странная картина. За столом сидели двое мужчин и, глядя друг на друга, смеялись. У одного из них в длинных усах застрял кусок крутого яйца.

— Здравствуйте, граждане, — сказал я, войдя.

— А, здрасте, здрасте, — ответил усатый. — А вы кто будете?

— Это мой начальник, папаша, — поспешно сказал Гася Бубин.

— Не начальник, а старший товарищ, — поправил я.

— А, пионеры, значит, — сообразил усатый отец Бубина. — Ну что ж, садитесь.

— Они — пионеры, а мы… пьяные без меры, — засмеялся другой. — Надо Катьке налить по этому случаю.

— Налейте, налейте ба-калы палней! — вдруг запел Бубин и оборвал. — Подождет. Не велика персона. Так вы, значит, товарищ… моего Гаську обучаете? Хорошее дело. Он у меня здесь красный уголок устроил. Что ж? Я не препятствую. Я не пррроти-во-дей-ствую-ю! Не пей, говорит, папаша, говорит. А как же тут не пить, когда спиритус вини всегда под рукой? Не только сами пьем, а и Катьку поим, Митрич! Налей Катьке. И поднеси. Пусть пьет, сукина дочь.

Митрич встал со стула, качнулся и сунулся в угол. Только в этот момент я заметил, что в углу стоял скелет. Митрич поднес стакан к смеющимся зубам скелета, тюкнул об них стаканом и — вылил водку в себя.

— А мать где? — заорал Бубин. — Гаська! Где мать?

— Она к соседям ушла, папаша.

— Потому — пью, — хвастливо объяснял мне Бубин. — Я, когда пью, больше с Катькой живу, чем с женой.

— О! Сукин сын! — захохотал Митрич. — А вы не выпьете, госпо… гражданин? — обратился он ко мне.

— Нет, не буду, — ответил я. — Да и вам не советую. Что ж вы: на глазах у детей-то? Нехорошо выходит. Я вот пришел к вам посоветоваться, — обратился я к Бубину, — насчет Гаси и его ученья, а с вами и говорить нельзя. Вам, выходит, скелет дороже сына.

— Эх, товарищ, — мотнул головой Бубин. — Ты что? — Это он сказал уже Гасе, который в это время осторожно снимал у него с усов кусок яйца. — А, яйцо снять? Ухаживает за пьяным. Сын у меня — не сын, а золото. Красный угол устроил. А пьем мы потому… Скелет мне не дороже сына!.. Это вы напрасно. Скелет, он остался от старого мира…

— Оставляем от старого мира папиросы «Ира», — заорал вдруг Митрич. — А? Нигде, кроме как в Моссельпроме!

— Вы чувствительно поймите, — наклонился ко мне Бубин, пытаясь что-то объяснить. — Вы… можете понимать? Другие-некоторые, они приучают детей к вину. А я вот — не делаю. Па-чему не делаю? Потому знаю: водка есть яд. Это еще депутат Челышов в Государственной думе пр-роизносил. А что мне делать? Жена убегает, сын боится, вот… я и приспособил… Катьку к этому делу.

С этими словами Бубин встал, подошел к скелету, чокнул стакан об его зубы — и выпил.

— А Катька, это потому… скелет — женского пола, — сказал он, отдышавшись. — Женщина была. Вот, приходите, двадцать четвертого ноября ее именины праздновать будем.

Мне больше делать было нечего, поэтому я попрощался и вышел на крыльцо вместе с Октябрем. Гася вышел за нами.

— А ты не боишься скелета? — спросил я его.

— Нет… привык, — ответил Гася. — Вот, пьет он… Что такое? — как-то по-взрослому вдруг развел он руками. — Я не люблю, когда он пьет. Я люблю, когда он разговаривает. Он со мной обо всем разговаривает.

— Да, — сказал я. — Сейчас ничем не поможешь.

— А спасеры есть, — вдруг убежденно заговорил Октябка. — Пьяных спасают. Ты, Владленыч, когда он протрезвится, сведи его туда.

— Да ведь он сам — фельдшер, должен знать, — возразил я.

— Сам не пойдет, а тебя послушается, — сказал Гася.

— Коли так — ладно.

Гася осторожно погладил меня по рукаву.

Сейчас только кончился диспут по женскому вопросу и я пришел домой в боевом настроении. Сергей Сергеич предоставил нам полную инициативу, а сам сидел в углу и только сверкал очками. Он выступил только один раз — передо мной. Он сказал:

— Сейчас мы слышали главным образом разные выступления, как попы называют — «от Писания». Тут цитировали и Маркса, и Бебеля, и Лили Браун. А вот не желает ли кто-нибудь выступить от конкретного факта?

Я сейчас же взял слово:

— В общем, возражения противников коллективного воспитания, общественного питания и вообще раскрепощения женщины сводятся к тому, что сейчас все эти общественные учреждения нехорошо поставлены, а что делается сейчас в семейной ячейке? На это никто не обращает внимания. Говорят только, что если будешь питаться в столовке, то получишь катар желудка, а если дома, то не получишь. Хорошо, если у Травниковой дом так устроен. А большинство семейств, которые я знаю, устроены так, что ребенок получает с детства катар мозгов, а не желудка. Взять, например, мое вчерашнее обследование семьи одного пионера. Отец сидит и пьянствует со скелетом Катькой. Мать убежала. Парень, конечно, не получит катара, потому что он вообще ничего не ел. А другие семьи? Сплошь и рядом бьют ребят. А почему? Потому, что нет никакого контроля. Это безобразие надо прикончить, а прикончится оно только со введением общественного воспитания и общественного питания.

Вот вкратце, что я говорил. По-моему, победа была за мной, потому что никто не возражал. Я очень понимаю теперь Сергей Сергеича: как возьмешь в руки конкретный факт, так книжная труха разлетается как пыль (это его выражение).

Но интересно: большинство ребят нашей группы, уже не говоря о девчатах, меня сторонятся.

Ко мне ребята сегодня пристали насчет Махузи Мухаметдиновой: она опять не ходит в школу. При этом ходят разные слухи. Нужно обязательно сходить к ней на дом. Как только кончу свой реферат, так сейчас же пойду.

Когда тебя задевают и знаешь кто, то это — одно: можно сопротивляться. А когда бьют из-за угла и не знаешь кто — то мучит досада на такой подлый поступок, а руки связаны.

Сегодня вышел «Икс», в нем помещена такая штука:

Конечно, это про меня. Мало-помалу вышло так, что я остался совершенно один, если не считать нескольких форпостных ребят, которые все-таки маленькие и им всего не скажешь.