— Ты обещал разведать и вернуться! — Света была похожа на судью, выносящего приговор закоренелому татю. — Дым уже рассеялся, а тебя всё нет! Я уже не знала, что и подумать! Где ты пропадал?!

— Пожар у них тут был, — Ратибор указал Симоне глазами на дверь хаты и слегка покачал головой, тот понимающе кивнул. — Потом провизию брал у местного трактирщика.

— Здравствуйте, — девушка посмотрела на старика. — Знаете, как я с ним за два дня намучилась? Сперва с приятелем своим в драку ввязался, потом руки обжег, и лечить не хочет, зверюга какой-то на него из травы вылез, спать завалился на грязную землю. Хуже ребёнка! Наверняка, здесь в самое пекло лез!

— Здравствуй, прекрасная госпожа, — Симона учтиво поклонился. — Спутник твой — славный витязь, путь коего состоит из подвигов.

— Ага, а мне из-за его подвигов переживать: как бы чего где не случилось? Больше одного никуда не отпущу! Он, кстати, говорил, что здесь никаких деревень нет!

— Селение наше крошечным было. Отважный Ратибор мог и не знать о его существовании. А в задержке его я виноват — уж слишком болтливым стал под старость.

— Мог бы и вспомнить, что его ждут! А у вас, — девушка с надеждой посмотрела на Симону, — автобус здесь случайно не ходит?

Трактирщик переводил непонимающий взгляд с Ратибора на Свету.

— Она тоже, — произнёс всадник одними губами. — Из другого.

Старик мигом оценил ситуацию.

— К сожалению, прекрасная госпожа, — голос его был полон горечи. — Никто с подобным именем на нашей дороге отродясь не появлялся.

— А может…

— Нам пора, — перебил её Ратибор. — Прицепи, пожалуйста, мешок к седлу. Я наберу воды.

— Я помогу вам, славный витязь, — Симона засеменил к колодцу. — Не оставляйте вашей прекрасной спутницы, коей пришлось провести слишком много времени в ожидании.

— Когда я увидела деревню подумала, что всё кончилось, — огорчённая девушка помогала всаднику укрепить растолстевший походный мешок. — Думала конец игре.

— Ты всё ещё…

— Изверги! — раздался вопль Симоны. — Звери! Бешеные псы!

Старик сидел, упираясь спиной в сруб, его тело сотрясала крупная дрожь. В два прыжка Ратибор очутился рядом. Трактирщик глянул на него пустыми глазами, трясущейся рукой указал на колодец. Всадник перегнулся через потемневшее бревно, глянул в прохладную влажную мглу. Его глаза встретились с остекленевшим взглядом мертвеца. Больше чем наполовину колодец был забит телами мёртвых людей и животных.

— Самый глубокий в округе…  — стонал Симона. — Хвалились… Вода целебная… И рабов не захотели брать… И скотину… Всех под корень.

— Как распознать этих клобуков?! — в груди всадника закипала боевая ярость. — Ну же!

— Уходи, витязь, — взмолился старик. — Смерть за тобой идёт. Узнаешь клобуков по чёрным платкам на голове. За то и прозвище получили. Уходи, пожалей несчастного трактирщика.

— Что случилось? — почуяв неладное, подбежала Света. — Что с вами? Что там?

Ратибор попытался её остановить, но девушка, увернувшись, заглянула в колодец. Лицо её побледнело. Она отступила в сторону.

— Они… Мёртвые? — зрачки девушки медленно закатывались, колени подгибались.

— Купаться полезли! — Ратибор подхватил спутницу. — И куда вечно нос суёшь? — он потащил потерявшую сознание девушку прочь от страшного места.

— Ты на каждого мертвеца так будешь реагировать? — спрашивал Ратибор у спутницы, когда место, где пахарь Жданко мечтал дать начало новому племени, осталось далеко позади.

На приведение девушки в сознание ушла изрядная часть воды из баклажки. Вся надежда была на реку, на коей, по словам Симона, стоят Старые Вешенки. Можно сделать крюк и, обогнув городище, выйти к воде. Ратибор ругал себя, что потерял бурдюк в зале лиловых шаров. Одному-то баклажки хватало, а теперь — лошадь поить надо, девушку, а ей ещё и, наверняка, умываться каждое утро приспичит, да не по-воински, смоченной в росе рубахой, а так словно вокруг целые озёра пресной воды. Сам, кстати, надеялся у колодца облиться водой, смыть пыль и гарь. Надо же этим проклятым клобукам такое сотворить. Мало того народ вырезали, ещё и само место печатью смерти отметили — теперь там долго никто селиться не станет. Купцы начнут окольные дороги искать. Сотрётся из людской памяти само название Новые Вешенки.

Однако чёрные негодяи не походят на кочевников, что разоряли Подлунное. Те никаких платков не повязывали. Впрочем, всякой пакости в каждом Мире достаточно, а в Межмирье тем более. Было бы слишком просто, если бы всё зло творила только одна банда подонков.

Неужто Майк так рассердился из-за стычки в трактире, что не жалеет никаких средств, охотясь за обидчиком. По описанию Беовульфа это не слишком похоже на молодого Дона. А может и не новый властитель Новойарка уже за ним гоняется. Это же надо, из-за одного человека целую деревню под нож! Прав северянин: он, Ратибор, опасен для Межмирья.

Поскорее надо отсюда выбираться, и девушку вытаскивать. Зачем только нос в колодец совала. Теперь сидит, будто обухом ударенная. Смотрит в одну точку, вся словно деревянная. Даже не ругает конную тряску. Забитый мертвецами колодец зрелище, конечно, малоприятное, но не до ступора же. Или в её Мире нет войн, прилюдных казней, игр, навроде сорвиголовы? Государство гуманных философов и поэтов? О чём-то подобном в юности читал в волховских книгах. Даже Сиггурду как-то рассказал, в редкий для того приступ добродушия.

— Братская любовь, говоришь? — рассмеялся наставник, показывая крепкие зубы. — Ты бы оставил того миролюбца, твердящего о ценности существования человеческого и распускающего слюни по любому поводу рифмоплёта недельки на две без еды, благовоний и кучи слуг, с одними мудрёными трактатами. Долго бы они занимал бы друг друга возвышенными беседами? Через сутки бы собственное дерьмо начали жрать, забыв о величии рода человеческого. Через трое — вцепились бы друг другу в глотки, наплевав на ценность жизни людской. Вот и вся любовь!

— Но книги… , — попытался возразить юный всадник.

— Книги эти бездельниками и пустомелями созданы, что и комара сами прихлопнуть не умеют! — отрезал Сиггурд. — Я бы почитал тамошними солдатами или крестьянами написанное. Только тем некогда пергаменты марать, потому, как нужно кормить и оборонять болтливых пустозвонов, кои не замечают крови и грязи, потому как отгородились от них заборами. При такой жизни можно поразмышлять да поспорить пристало ли мужику с мужиком сожительствовать или как нехорошо душегубам головы рубить. Не будь бы у них к завтрашнему дню куска хлеба, или упирайся им в глотку нож того самого татя, я бы послушал, как они бы про братскую любовь трепаться стали!

— Но там про другое написано, — принялся защищать прочитанное Ратибор. — Там все равны, там нет крестьян и воинов. И вопросы они обсуждают совсем другие…

— А жрут что? — перебил его Сиггурд. — А от кочевников, скажем, как обороняются? Не прописано в твоей книге? Значит брехня! Запомни, сынок: любой, кто рядит зверя двуногого в овечьи шкуры либо слабоумный, либо аферист. Человек — хищник! Тот, кто этого не хочет замечать, по недомыслию или для какой-то выгоды, опасен для себя и для других. А сейчас марш на площадку, и чтобы к завтрашнему дню новый приём с ножами освоил и хороший кённинг сложил!

— Ты же только что ругал поэтов! — напомнил Ратибор ни без ехидства.

— Я ругал пустомель и бездельников, кои рассуждают о том, в чём ничего не смыслят, ещё и другим голову забивают. Ты же редкий человек, которому даны и умения физические, и острота умственная, и порывы душевные. С того, кому много дадено и спрос особый, — Сиггурд застыл с открытым ртом, поражаясь сказанной им самим фразой. — Задурил ты мне мозги совсем! — наконец пришёл он в себя. — Во как загнул! Ну-ка марш делом заниматься!

— Из тебя бы мог получиться философ и поэт, наставник, — сообщил Ратибор, прикрывая дверь.

— Под арест посажу, сопляк! — рявкнул вслед ему северянин, голова коего уже болела от мудрёных бесед и со Всеведом, и с его учеником.