Окно открыли, и корзину с пурпурными розами, раздвинув пластмассовые тарелки со снедью, поставили на стол перед Натальей. Все наперебой шумно гадали, – кто же столь оригинальным образом осчастливил ее таким царским подарком?

Отдельские девицы (разведенки и незамужние) с тайной завистью поглядывали на нее, Томилин предлагал выпить за безвестного рыцаря любви, а чертежница Кулакова предположила, что такое мог устроить только хохмач Кружинер. Но ее версия тут же лопнула, – метнувшийся за дверь кабинета майор Таманцев сообщил народу, что пьяненький Яков Абрамыч спит на диване в соседнем кабинете. Впрочем, Кружинер вскоре появился, изумленно посмотрел на корзину с пурпурными розами и сказал:

– К сожалению, я на такие подвиги уже не способен… Я такую корзину даже не подниму… Кстати, о цветах… Встречаются две одинокие подруги и делятся впечатлениями о житухе.

Одна говорит:

– Я неплохо приспособилась. Приглашаю мужика в гости, он приносит цветы, шампанское, конфеты, подарки. А у меня под кроватью кнопка, соединенная с дверным звонком. И как только мы ложимся в постель, я ее нажимаю. Раздается звонок, и я испуганно кричу:

– «Муж пришел!». Мужик одежду в охапку – и в окно.

Посмеялись подруги и разошлись. Через полгода встречаются. Вторая первой говорит:

– Решила сделать как ты. Принес мне хахаль целую корзину цветов, три бутылки шампанского, две коробки конфет. Еще и десять тысяч рублей на мелкие расходы дал. Только мы с ним в постель легли, я кнопку нажала и ору: «Муж пришел!». А хахаля – раз! И парализовало! Полгода уже в моей квартире лежит. И только вчера первые три слова сказал.

– Какие же?

– Где муж, сука?!

Дружный смех в отделе.

И Наталья тоже смеется, – а в голове мечется интригующий вопрос, – кто же таким необычным образом преподнес ей эту корзину чудесных роз? Среди институтских мужиков вроде никто к ней всерьез клинья не подбивает, так – неуклюжий дежурный флирт. Букет любимых ею белых астр офицеры еще до застолья подарили. Может, это отдельские девки такой сюрприз вскладчину учинили и помалкивают? Хотя вряд ли, – таких приколов за ними она никогда не замечала. Или это новенький полковник устроил?

Когда все разошлись, она осталась в большом кабинете наедине с тишиной. На широком подоконнике стояло новенькое (завхоз Петрович вместо подарка принес) оцинкованное ведро с розами. Наталья поправила их, подлила из желтобокого графина воды и подумала: «Неужели новенький полковник?.. Хорошо бы, если это был именно новенький полковник… Он такой симпатичный».

С букетом белых астр в руке она и увидела его уже на выходе из парадного подъезда. Стояла под козырьком высокого гранитного крыльца, не решаясь сходить вниз, – шел дождь. А зонтика у нее не было.

Тут Гаевский и хлопнул над ней черным куполом своего зонта и сказал:

– Позвольте проводить вас.

Она, конечно же, согласилась. Поначалу шла с ним рядом молча, не отваживаясь взять его под руку – это было бы слишком нахально. Несколько раз они соприкасались локтями и он, видимо, посчитал, что так идти неудобно. Сказал:

– Возьмите же меня под руку.

– Да-да, действительно, – ответила она, переложила букет белых астр в другую руку и зашла к Гаевскому с правой стороны.

– Нет-нет, надо вот так, – с улыбкой сказал он, подставляя ей локоть левой руки. Она послушно взяла его под левую руку и они пошли дальше.

– А почему мне надо идти слева от вас? – спросила она, желая хоть как-то прервать их неловкое молчание.

– А потому, что правая рука нужна офицеру для…

– Для отдания чести! Я догадалась! – веселым тоном продолжила она.

– Ну вообще-то свою честь офицер никому, никогда и никакой рукой не отдает, – отвечал он своим густым баритоном, – правая рука нужна офицеру для отдания приветствия.

«У него такой мужской, такой разлагающий голос», – подумала она.

Наталья шла рядом с ним в ногу и чувствовала, что он умышленно делает короткие шаги, сообразуясь с шириной ее шагов. Она чувствовала, что голова слегка кружится то ли от шампанского, то ли от чего-то еще. Она крепче взяла Гаевского под руку.

– Какая красивая пара, – услышала она позади себя старческий женский голос и тогда ей стало еще радостней от чувства, которому она еще не могла дать название.

Гаевскому в ту же минуту хотелось, чтобы дождь не кончался, а метро «Сокол», к которому они шли, находилось гораздо дальше, чем оно было на самом деле.

Он делал шаги еще мельче, нес какую-то веселую чепуху, а белое здание метро катастрофически приближалось – оно словно двигалось им навстречу.

– Большое вам спасибо за то, что спасли меня от дождя, – сказала она, а затем, смело и пристально заглянув в его глаза, отважно добавила, – и за корзину роз агромадное спасибо. Это было красиво и мило…

Он лишь хитро улыбнулся в ответ.

– Возьмите мой зонтик, – предложил он, взглянув в небо (хмурое фиолетовое небо в тот момент было особенно красивым), – дождь явно еще не скоро закончится. А вы можете испортить свое чудное платье.

Она, поколебавшись, взяла зонт и ушла. А он смотрел ей вслед, любуясь ее фигурой в черном платье. Смотрел до тех пор, пока она не затерялась в густом потоке пассажиров метро. Ему показалось, что в последний момент она оглянулась.

Пока он шел по переулку от подземного перехода к небольшой площади у Церкви Всех Святых, где останавливался троллейбус № 19, проливной дождь вымочил его до нитки. Стоя в лениво ползущем в Крылатское троллейбусе (его старенький, давно купленный с рук «Фольксваген-Бора» был в ремонте), он вспоминал ее глаза, ее лицо, ее голос, ее фигуру – в черном платье она была чертовски хороша со всех сторон, платье заманчиво намекало на роскошные прелести, данные Богом и природой этой цветущей женщине.

А еще он думал о загадочном явлении мужской психологии: влюбленность в женщину почему-то всегда начинается вроде бы с мимолетного, а затем уже более пристального изучения ее лица и ее фигуры. И лишь затем интерес к ней переключается на душу. Лицо и фигура Натальи стояли у него перед глазами. Тайной оставалась душа. Но даже то немногое, что уже открылось в Наталье за все время их недолгого знакомства, вызывало в нем обнадеживающие предчувствия… Он еще не знал ее душу, но уже влюблялся в нее. Ему очень хотелось, чтобы она была именно такой, какой он ее себе воображал.

Он осторожно открыл дверь в квартиру (Людмила не любила, когда он будил ее звонком в дверь), – да так и застыл на пороге, услышав воркующий голос жены, доносящийся из спальни. Она с кем-то разговаривала. Такого амурного ее голосочка он давным-давно не слышал.

– Это с кем ты так мурлычешь? – негромко спросил он, снимая тяжелый и мокрый китель.

– Все, все, все, – сказала она кому-то уже явно встревоженным тоном, – выхожу со связи (эти крайние военные слова она взяла у него напрокат еще в молодости). И тут же – Гаевскому:

– Да это я с нашим дурачком Тормасовым болтала (Тормасов заведовал кафедрой русской литературы в университете, где работала Людмила). Душит мою кандидатскую и все! Там усилить, там добавить, тут улучшить… Там убрать… Тут я принципиально не согласен! Сколько можно? Вот я и подлизывалась к нему.

Прежде чем уснуть, он долго лежал, вперившись взглядом куда-то в потолок, – вспоминал глаза, прическу, голос, фигуру, походку той, которую он провожал до метро.

– Ты спишь? – вдруг спросила Людмила.

– Нет, а что?

– Что-то я пообносилась вся, стыдно на кафедре в таком тряпье появляться…

– Ну купи себе обновку, раз так считаешь. Что хочешь, то и купи.

– Темушка, ты у меня такой хороший, такой щедрый, такой покладистый.

– Я тут еще и кой-чего интимного прикупила, – сказала она ему через пару дней, показывая вместе с уродливым коричневым платьем бюстгальтер и трусики, – нравится?

– Угу.

– Ну что значит «угу»? Ты бы сказал что-то приятное! Ты только посмотри, какая роскошь, какая прелесть – это австрийское платьице! Ну скажи же, что оно чудесно! А кружева, кружева на воротничке какие!