За порогом с большой белой тарелкой стояла Валентина – в туго обтягивающих крепкие бедра спортивных тренчиках и в легкой кофточке, пуговицы которой мужественно сдерживали могучий напор крупногабаритной груди (бюстгальтера на ней не было).

– Люда забыла у нас вашу тарелку, – сверкая большими плутовскими глазами, сказала она и решительно ступила за порог…

То, что было потом, – навсегда вошло в лучшую коллекцию приятнейших воспоминаний Гаевского.

Едва щелкнул замок входной двери, как они оба с какой-то нечеловеческой жадностью схватились в поцелуях и ласках, – доселе и стоит в полковничьих глазах картина: белая спина Валентины, прогнувшейся так, как может прогибаться самка, жаждущая самца…

Валентина стонала так, что Гаевский, панически боявшийся в тот миг разоблачения, вынужден был прекратить поршневые движения и закрыть ладонью ее большегубый рот.

Но страсть Валентины к наслаждению была так неуемна, что она в горячке прокусила ему указательный палец и стала обсасывать кровь на нем, еще сильнее провоцируя Гаевского на выплеск тестостерона…

После той волшебной схватки в мрачной прихожей между ними до окончания академии больше ничего не было.

И лишь на выпускном вечере, в ресторане, они вели хмельными плутовскими глазами тайный разговор, вспоминая, видимо, страстные свои лобзания на кухне и в прихожей квартиры офицерского общежития…

Когда официант поставил перед ней пустую белую тарелку, она приподняла ее и с хитрой ухмылкой посмотрела на Гаевского. А он в ответ погрозил ей указательным пальцем, на котором остался едва заметный шрам от ее зубов…

Кто же еще был в той его коллекции? Ах, да, – та невероятно большеглазая женщина со жгучечерными волосами, которую Гаевский однажды вечером повстречал в метро (когда он был под хмельком, то после службы ездил с Арбатской до своего Крылатского в метро). В военной форме он никогда в вагоне не садился.

Он до сих пор помнит, как все было. Он стоял у выхода из вагона, прислонившись спиной к никелированной стойке. Папаха была под мышкой, газета в руках. И поверх ее он и раз, и два, и три стрельнул глазами в изысканно одетую роскошную брюнетку в тех летах, когда женщины изо всех сил пытаются поддерживать «товарный вид», панически боясь времени сексуального заката.

В скучнолицей компании пассажиров брюнетка выделялась, как бриллиант на серой мостовой. Такие женщины очень редко ездят в метро.

Видимо, и она обратила внимание на Гаевского, лишь на доли секунды задержав на нем взгляд – чуть больше положенного для благовоспитанной женщины.

Вот тех долей секунды им обоим и хватило, чтобы вместе, словно давним знакомым, рядышком выйти из вагона на Филевской. Уже на улице Гаевский представился прекрасной брюнетке, она же с деланной холодностью бросила в ответ:

– Ася.

– Такие женщины в здешних краях и без охраны? – ляпнул Гаевский первое, что пришло на ум, – я вас никогда здесь почему-то не видел.

Она ответила, что живет на другом конце Москвы и приехала проведать приболевшую сестру.

Он проводил ее до автобусной остановки. Она шла рядом с ним с надменным видом царицы, у которой полковник был второсортным пажом.

Гаевский несколько раз вежливо порывался развить знакомство с дамой, но она не подавала вида, что желает этого и лишь встав с его помощью на площадку автобуса загадочно ухмыльнулась и, небрежно держа визитку зажатую меж пальцев лайковой перчатки, засунула белую картонку за борт его шинели.

Он позвонил ей вскоре. В пятницу да, точно в пятницу, ибо только в такой день после окончания рабочего дня в Генштабе, уже традиционно принимал с душевным другом-сослуживцем «по пять капель».

Ася жила на 16-й Парковой. Она сообщила Артему Павловичу, что не может принять его в тот же пятничный вечер, но заметила, что если у него есть желание встретиться, то лучше это сделать в субботу – ближе к полудню. И сообщила точный адрес.

Рано утром в субботу Гаевский сообщил жене, что ему нужно на службу (Людмила давно привыкла, что по субботам он был на службе), затем вызвал свою служебную машину (УАЗик с солдатиком Сашей), по дороге на 16-ю Парковую купил цветы, бутылку шампанского (ну какой гусар едет к даме в гости без шампанского!), коробку конфет «Свидание» и двинул в путь. Правда, на всякий случай прихватил еще и бутылку дорогого виски, сильно опустошив кошелек (ну не лакать же ему дамский напиток!).

Ася жила в серой десятиэтажке рядом с Измайловским парком. Она встретила Гаевского с той безукоризненностью в макияже, в прическе, в одежде, как это делают самые изысканные любовницы, желающие изо всех сил ослепить кавалера своей красотой.

Стол в большой комнате был щедро накрыт, в проем приоткрытой двери в спальню был виден край кровати под белым покрывалом.

Пока Ася что-то доделывала на кухне, а Гаевский рассматривал фотоснимки на стене. И был ошарашен одним из них, – женщина, к которой он приехал на свидание, была… женой полковника!

– Да-да, это мой муж, – сказала Ася чуть стеснительно, застав его за рассматриванием снимков, – он тоже полковник… Уже в запасе, правда. Но преподает в академии Генштаба… На кафедре химзащиты… Сейчас лежит в госпитале… Вчера ему сделали операцию… Я проведывала его…. Аденома…

Слушая это, Гаевский чувствовал, что теряет аппетит к этой роскошной и ароматной брюнетке («Ну что же мне так не везет… Какое-то наваждение… Опять жена офицера», – мрачно думал он, – как-то нехорошо получается… Снова покушаюсь на личную собственность сослуживца»).

Подумав так, он уже, кажется, намеревался благопристойно закончить свидание, вежливо ретироваться, не доводя его до заветной развязки. Видимо, Ася была проницательным человеком. Словно прочитав его мысли, она стала разрушать его сомнения, смело поворачивая течение свидания в нужное русло. Она покрутила в руках принесенную Гаевским бутылку шотландского виски и решительно сказала:

– А теперь и я хочу выпить чего-нибудь покрепче. Давайте напьемся.

После нескольких увесистых порций виски встречное движение Аси и Гаевского значительно ускорилось.

Хозяйка квартиры сдвинула шторы, включила магнитофон и ловким движением ног сбросила туфли на ковер. И предложила Гаевскому потанцевать, с первого же такта смело обняв его за плечи и прижавшись к его щеке своей шелковой щекой.

Ее теплое и сильное тело возбуждало Гаевского до головокружения. Он слышал ее мурлыкающий голос и с трудом пытался понять смысл ее пассажа, который был похож на оправдание:

– Мой муж был в Чернобыле… Имеет орден… Но потерял способность… Как бы это вам… тебе… потактичнее сказать?.. Потерял способность приносить мне самую важную женскую радость… То высшее наслаждение, без которого я жить не могу… Вот такая у меня проблема… А вы, видимо, подумали, что я банальная потаскушка? Ну скажите, что именно так и подумали?

Она отстранила свое прекрасное лицо и нетрезвым вопросительным взглядом впилась ему в глаза:

– Нет, я так совсем не думал… Я думал о том, что счастлив тот мужчина, которому достался такой клад…

После этих слов она осторожно, дразнящим движением, стала приближать свои пышные влажные губы к его губам. И они слились в жадном поцелуе двух страстно жаждущих друг друга любовников…

После душа голый Гаевский прошмыгнул через холл в спальню и залез там в кровать, накрывшись белоснежной, пахнущей свежестью, простыней. Пониже его живота простыня вздыбливалась, как белая нанайская юрта в заснеженной тундре. И тут Гаевскому показалось, что кто-то мрачно, зло, осуждающе, свирепо, ненавидяще смотрит на него.

Со стены на него смотрел Асин муж в форме советского майора, – молодая Ася счастливо улыбалась Гаевскому с цветного фото, из-за кудрявой головы своего супруга.

«Прости меня, брат, – думал Гаевский, – ну вот так получилось в жизни… Я не оставлю твою жену без главной женской радости… Прости, брат»…

Ася вошла в спальню голая и влажная, вошла так, будто она давным-давно была женой Гаевского и ничего уже не стеснялась. Она восхищенно взглянула на нанайскую юрту посреди кровати, затем, (помрачнев) – на цветное фото на стене.