– Времена меняются, Поп.

– И это хоть что-то объясняет?

– Наверное, нет.

– Вот и я о том. Ежели нужно – тележки вон там.

Монтгомери прошел в дальний конец лавки и выкатил одну корзинку на колесиках. На стене там были развешаны в два ряда маски на Хеллоуин – парад гротескных личин. Не все пластмассовые – были и сделанные из резины, которые натягиваются целиком на голову. Когда-то в детстве он хотел подобную штуку.

Подавшись вперед, Монтгомери стал разглядывать их. Довольно страшненькие – этого не отнять. Одна являла собой простой череп с резиновыми дредами, торчащими из макушки. Другие отличались более тщательной проработкой. А самой сложной была маска типа с ножом – естественно, резиновым, – торчащим изо лба. Алый кровавый ручеек сбегал из фальшивой раны на искаженное мукой лицо.

– Поп, а эти маски тоже старые?

Старик выглянул из-за прилавка.

– Не, эти три Хеллоуина назад прибыли, где-то так. А что? Хочешь пошугать завтра ночью местный народец за конфетки?

– Может быть. Но к вам я точно не сунусь. Вдруг вы мне вашу карамельку сунете?

Оценив шутку, Поп снова заухал:

– Парень, она такая старая, что даже не воняет.

– И все равно! – Прокатив тележку вдоль одного ряда, Монтгомери смахнул в нее буханку хлеба.

– Сынок?

– Что?

– Та девчонка из пикапа, Марджори. Хороша, да?

Монтгомери почувствовал, как сердце подкатывает к самому горлу, и каждый его удар отдается во всем теле. И дело было не в возбуждении – в чувстве вины.

– Ну да, наверное.

– Наверное! Эх, был бы я моложе да свободнее – хоть чуть-чуть помоложе – ей-богу, – непременно бы с ней позависал… Вот думаю – и скучаю по тем временам, когда каждое утро со стояком просыпался. А сейчас порой и глаза продираю с трудом.

Монтгомери покатил тележку быстрее. Ему вдруг захотелось сделать все покупки и вернуться к Бекки. Вдали от нее он чувствовал себя неуютно.

Все дело в старом добром чувстве вины, подумал он. Заглядываться на селянок по причине временного воздержания – поступок, который я клялся себе никогда не совершать.

Признай, Монти-без-Яиц, что Бекки сейчас нужны время, терпение и любовь, а ты не в состоянии ей все это дать. Так?

…Нет яиц, Монти, вот, откуда все твои беды.

…Так жаль твою жену, сынок, ее изнасиловали…

…будь я дома, офицер, я бы что-то сделал, не допустил… (Конечно же.)

…отказываетесь от военной службы по соображениям совести?

(Именно так, сержант, именно так.)

…насилие любого рода вам претит?

(Претит, сержант.)

…рука ваша не поднимется, дабы защитить собственную землю?

(Я не смогу убить другого человека.)

…нет яиц…

Мысли. Слова. Лицо брата. Улыбка Билли Сильвестра, отнимающего карманные деньги у очередного сопляка. Билли Сильвестра, подцепившего собачий кал оберткой от шоколадки. Улыбайся, пока он жрет, цыпа. Его собственное лицо с впечатанным в уста сардоническим оскалом. Сбегающая по ноге струйка мочи.

Все эти образы из прошлого, ужасы и унижения посыпались из запертых сейфов в голове Монтгомери и чудовищным, бесцеремонным комом прокатились по лестнице памяти. Складывая последние покупки в тележку и выкатывая ее к кассе, он дрожал.

– Ты в порядке, сынок? – спросил Поп. – Выглядишь неважно.

– Наверное, это…

(отсутствие яиц)

простуда какая-нибудь.

– Да, сейчас самый сезон. Сучья погода все время меняется. То холодно, то жарко.

– Сколько с меня?

– Ну, давай считать. – Поп принялся подбивать старые деревянные счеты. – Тридцать долларов и двадцать три цента. Лучше наличными, чеки я не жалую, без обид.

– Понял. – Монтгомери достал бумажник, передал Попу три десятки, порылся в карманах, ища мелочь. Расплатившись, он подхватил сумки – по одной под каждую руку, – и зашагал к выходу.

– Ты заходи, если что, – напутствовал Монтгомери.

– Зайду еще.

Идя к машине, он терзался вопросом: Почему все эти, давным-давно забытые пакости и страхи вдруг восстали из могил и затрясли цепями? Почему назрел внутренний конфликт? Я будто попал в загодя расставленные сети. Мне и так нелегко, а тут еще это.

Он не собирался позволять глупым, полубезумным лишениям прошлого разрушить его жизнь в настоящем. На дворе – двадцатый век. Цивилизованному мужчине больше нет нужды таскать огромную дубину, бить себя кулаком в грудь и пить кровь врагов.

Бог ты мой, не так уж давно прошел Вудсток. Эра Водолея, время общественного просветления. И… эпоха войны, забастовок, ненависти. А еще совсем недавно случилось так, что твою жену изнасиловали.

Да! Что было – то было. Дерьмовый случай, но нужно преодолеть его последствия. И чем он поможет Бекки, если не любовью, заботой, утешением? Он ведь не рыцарь в доспехах. Просто мужчина, чьей жене сильно не повезло. Вот и все. Дело в невезении.

И в трусости.

Нет у тебя яиц, Монти.

Закинув покупки в багажник «гольфа», Монтгомери сел за руль. Старикашка Поп стоял перед магазином с «Ройал Краун» в руке, привалившись к стене, прихлебывая да поглядывая кругом.

Интересно, он понял, что я трус? Может, от трусов по-особенному пахнет? Вдруг «запах страха» – не просто слова, такие вещи реально существуют?

Посигналив, Монтгомери оглянулся на Попа и улыбнулся. Старик отсалютовал ему банкой «Краун». Махнув Попу на прощание рукой, Монтгомери выехал на асфальтовую дорогу, не оглядываясь – и потому не зная, ответил ли пожилой хозяин лавки на жест.

Дрожь прошла по телу и забралась в каждую клеточку. Он расправил плечи, стараясь сбросить ее с себя, но ничего не вышло.

Не сходи с ума, подумал он. Ты не в ответе за случившееся. Тебя там не было. Если бы ты был там,

(Билли Сильвестр снова накормил бы твоего братца говном.)

с Бекки ничего бы не произошло. Что было – то было. Отпусти и забудь.

– Тебе нечего бояться, – пробормотал Монтгомери еле слышно. – Нечего бояться. Ровным счетом нечего.

Но дрожь осталась.

На чтение «Космополитан» у Бекки ушло пять минут; после она запустила журналом в стену. Многоцветье страниц шумно перелистнулось – и упокоилось на полу, подобно мертвой птице.

Когда-то это собрание почти оголенных грудей, девчачьей моды и советов на все случаи жизни казалось взрослым, богатым на красивые словеса, увлекательным. А теперь открылась суть – это просто реклама секса и связанных с ним уловок, растянутая на добрых три сотни страниц.

Если и существовала в мире вещь, в которой она была абсолютно не заинтересована, так это секс. Спасибо большое, уберите эту мерзость с моей тарелки. Никогда больше. Ни за что. Ей не хотелось, чтобы мужчина касался ее, пусть и по-дружески, вообще хоть как-то. Даже руки Монти, в прикосновениях которых она некогда находила удовольствие, теперь казались липкими, грязными, назойливыми. Когда ночами они спали бок о бок в одной постели, ей чудилось, что она задевает какую-то гадину – если не сказать хуже. Рядом с ней обитало нечто омерзительное, пугающее и злое.

Она гадала, пробудились ли эти странные чувства из-за изнасилования – деяния человека одного с Монти пола, – или причина крылась глубже. Может, подспудное отвращение жило в ней давно, и лишь сейчас вызрело, подобно болезнетворному микробу. Может, она стала острее замечать его трусость и увидела мужа в новом свете?

Она выросла в среде, которую принято считать интеллигентной, и думала, что мужчину определяет не толщина бицепса и горячий темперамент. Так оно, в общем, и было. Но некоторые мужчины – взять того же Монти – этой истиной прикрывались, чтобы их слабина не вылезла наружу. Старое доброе «не собираюсь никому ничего доказывать» в их случае имело продолжение: «потому что от страха в обморок хлопнусь».

Улыбаясь ходу своих мыслей, Бекки подумала: слышал бы меня сейчас мой старый профессор социологии – у Монти ведь тоже он преподавал, – непременно бы назвал культурным анахронизмом и социально неразвитой.