Само собой разумеется, важно прежде всего место, где человек родился и вырос. Так что для меня Польша - это Краков, воеводство краковское и частичка жешовского. Но и это все еще только понятия, их масштаб слишком велик. В одном иллюстрированном журнале я как-то увидел серию цветных фотографий: вначале земной шар, крохотный, голубой, какой-то из-за этой голубизны подозрительно безмятежный, тревожно оптимистичный посреди безнадежной черноты космоса. Затем южноамериканский континент, затем нечто вроде кожной болезни под микроскопом с надписью "Чикаго", затем светло-зеленый прямоугольник, геометрически точный, даже без подписи можно разглядеть, что перед тобой футбольный стадион, затем другой прямоугольник, одеяло, на котором загорает молодой человек в плавках. На следующем, последнем, крупным планом - только его рука, лежащая на одеяле, и темные очки, которые он держит за оправу указательным, средним и большим пальцами. Хоть это и не относится к теме, хочу предостеречь, что с помощью шпионских и прочих спутников нас фотографируют постоянно, не знаю, каждый ли квадратный сантиметр земной поверхности каждую минуту, но нет никакой уверенности, что не фотографируют как раз тот самый ноготь, которым мы в данный момент чешем свой нос. На всякий случай посоветовал бы всегда содержать ногти в чистоте.
Поэтому моя Польша, если перескочить сразу к масштабу наименьшему, это одеяло, расстеленное под яблонями в саду возле деревянного домика в селе Боженчин уезда Бжеско, а на нем младенец, по всей вероятности слишком тепло одетый в соответствии с модой 1930 года. То обстоятельство, что тогда из космоса никого еще не фотографировали, не имеет ни малейшего значения.
Собственно говоря, на этом кадре и следовало бы остановиться, поскольку возможностей сделать фотоснимки в другом масштабе, в других местах и в другие моменты существует бесконечное множество. А если бесконечное, то, значит, и невозможное, во всяком случае невозможное в масштабе времени, которое еще осталось у меня до завершения жизни. Сколько его осталось - неизвестно, но уж наверняка меньше, чем было в 1930 году, и меньше, чем минуту назад. Мне бы начать писать это в момент рождения, что - как известно - тоже было невозможно, и продолжать все шестьдесят шесть лет и шестнадцать дней, то есть до сегодняшнего дня, без малейшего перерыва, что также превосходит мои возможности.
И даже настоящему повествованию, из-за несовершенства природы пишущего аппарата, то есть меня самого, суждено стать повествованием несовершенным, фрагментарным, то есть неполным и произвольно избирательным. Ведь что, например, всплывает в моей памяти? Кажется, май, а может, начало июня 1941 года и я, бегущий за пивом для отца, дяди Людвика и остальной компании в населенном пункте Камень уезда Ниско воеводства Жешовского. Это, скорее всего, происходило не раньше и не позже, потому что я хорошо помню, какая стояла погода и еще то, что в саду и огороде расположился немецкий штаб. Должно быть, штаб какого-то большого подразделения, как я теперь понимаю, - дивизии или даже более крупного соединения, поскольку было много карт, разложенных на множестве больших столов, поставленных на козлы. Немцев было тоже много, и жили они в многочисленных как бы автобусах и в разных других - но не боевых транспортных средствах. Шныряя между работавшими у этих столов раздетыми до пояса офицерами - немцы очень любили загорать при любом удобном случае, постоянно мылись и вообще весьма заботились о собственной гигиене, - я прочитал на одной из карт: "Russland". Кажется, не очень крупно, на полях и вроде бы в сочетании с каким-то цифровым определением сектора топографической документации, как мне это представляется сегодня. Ведь на военных картах не пишут название страны огромными буквами и посередине, как на картах гражданских. Обо всем этом я донес взрослым, чрезвычайно гордый своим шпионством, но они не обратили на меня внимания, занятые, как всегда, какими-то своими взрослыми глупостями. А впрочем, к чему это могло привести? Мой отец не Черчилль, а дядя не Рузвельт, а те и так знали все, что им было нужно знать.
Поэтому все это должно было случиться еще перед 22 июня, когда в четыре утра немцы нанесли удар по России. Потом мы ходили на поля в сторону Сана, чтобы послушать грохот, который доносится с большевистской стороны, но продолжалось это слишком недолго, сразу же пошло на восток и утихло. То были прогулки весьма эмоциональные.
А пиво в кружках я проносил через двор от пана... но как же звали того пана, хозяина пивной, расположенной по соседству? Терпкий, хмелевой, пока еще таинственный запах того пива... но стоп! Описывать мою Польшу - сизифов труд, и лучше остановиться.
Хотя именно здесь следовало бы вернуться к тому самому бару в гостинице "Бристоль", не из-за того, что вспомнилось пиво, а потому, что, глядя тогда на огоньки Праги и сквозь них на... Нет, сегодня уже не смогу продолжать, окончу через неделю.
Ранчо "Ла Эпифания", 16 июля 1996 г.
Вчера, 15 июля, в понедельник, около четырех тридцати пополудни, когда я переписывал на компьютере предыдущий фрагмент "Дневника возвращения", башня закачалась и одновременно я услышал гром, но какой-то глухой, ибо подземный.
Я сохранил текст, вышел из Word'а и Windows'а, выключил компьютер и отключил его от сети. Сбежав вниз, обесточил всю башню двумя рубильниками. Когда я очутился за воротами ранчо, то увидел, что теперь башня стоит немного криво, хотя ставил я ее вертикально. Вполне возможно, что так она стоит уже довольно давно, а заметил я это только сейчас, поскольку редко вижу ее с этой стороны и с такого расстояния. Стоит башня криво, как большинство стен в Мексике, что прежде я приписывал неаккуратности строителей.
Мое желание вернуться в Краков значительно усилилось. И после этого вступления вернемся к "Дневнику".
Будет это продолжением написанного вчера, а говорилось там о приятеле, который сказал в баре гостиницы "Бристоль", стоящей на склоне, откуда открывается вид на правобережную Варшаву:
- Там начинается Азия. Наш бар - последняя рыцарская застава на этом рубеже.
