– Вон там, – сказал Хастейн и указал на мужчину в светлой куртке, ехавшего справа от рыжебородого ярла, – Хальфдан.

– Витсерк, – припомнил я из нашей ночной беседы в палатке и тут же вспомнил источник прозвища младшего сына Лодброка: он мылся каждый день и почти каждый раз менял после этого рубаху. – А кто второй мужчина?

– Мужчина – слишком громкое слово, – заревел Бьёрн Железнобокий, покачнувшись, – для нашего сводного брата Уббе.

– Не кто иной как Уббе каждое утро бреет Хальфдана Витсерка и стирает ему одежду, – пояснил Хастейн. – Хальфдан всегда говорит, что вряд ли позволит кому-либо, кроме брата, так близко подойти к своей шее.

– Но разве вас не четверо братьев? – выразил я недоумение и посмотрел на круглоголового и коренастого Уббе, пятого сына Лодброка, совсем не похожего на братьев.

– Уббе никто не принимает в расчет, – заявил Бьёрн Железнобокий. – Нашему отцу его родила фризская пленница, а не королевская дочь, мать Ивара Бескостного, Сигурда Змееглазого и Хальфдана Витсерка.

– Дочь короля свеев, Тора, – снова вспомнил я. – Не Лагерта.

– Ни та ни другая! – Хастейн улыбнулся и откинул со лба светлую челку. – Лагерта – мать Бьёрна Железнобокого и бабка Ильвы, как тебе уже известно. Тора – та, что завела драконов, – умерла в юности и не оставила после себя сыновей. По крайней мере тех, что дожили бы до сего дня. Ивар Бескостный, Сигурд Змееглазый и Хальфдан Витсерк рождены другой королевской дочерью, с которой Рагнар встретился уже после смерти Торы. Ее зовут Аслауг, она поныне живет и здравствует.

Я растерянно смотрел на улыбку, появившуюся на тонких губах. Его забавляло мое замешательство.

– Рагнар Лодброк не пропускал ни одной женщины, оказавшейся поблизости, об этом сложено много занятных историй. Погоди, Рольф Дерзец.

Ощущая на одном плече легкую руку Хастейна, а на втором тяжелую пятерню Бьёрна, я наблюдал за приближением Ивара Бескостного. На его рыжебородом лице светилась широкая открытая улыбка. По ликованию воинов и реакции Сигурда Змееглазого я понял, что Ивар Бескостный – настоящий глава армии. Он не только держался с большим достоинством. Во взгляде его кристально-синих глаз угадывался острый ум, с которым мне вскоре суждено было познакомиться ближе. Когда встретились два ярла, Сигурд Змееглазый протянул свой меч рукояткой вперед.

– Вы пришли как раз вовремя, – сказал он. – Мы прождали вас гораздо дольше, чем было оговорено.

– Сожалею, – ответил Ивар, тем же жестом выставив вперед свой меч в знак доброжелательности. – Мы задержались в пути.

– Но вам с королем саксов удалось прийти к соглашению?

– В некотором роде. Мы встретимся с ними здесь же послезавтра. Саксы должны доставить нам отца.

– Отца? – переспросил Сигурд Змееглазый и стушевался. – Ты имеешь в виду, его тело?

Лицо Ивара Бескостного исказилось гримасой досады, обнажив его истинные эмоции, но он тут же поспешил улыбнуться.

– Если он действительно мертв, – уточнил он, предпочтя не вдаваться в подробности. Он привстал в седле и, повысив голос до бодрого крика, обратился к собравшимся на валу:

– И тогда мы все вместе отомстим за Рагнара Лодброка! Что скажете?

Многочисленные воины заревели и застучали мечами и топорами по щитам в громогласном приветствии.

Лес – мой дом. И потому я испытываю глубокое потрясение, когда он становится источником моих неприятностей.

Сколько себя помню, я всегда комфортно чувствовал себя под кронами деревьев. Я редко бываю на поляне в хижине, где вырос, и где мы с матерью живем. Я с радостью подчиняюсь, когда мама, ожидая чьего-нибудь визита, просит меня отправиться в лес – не важно, ждет ли она мужчину, готового щедро одарить ее за несколько часов, проведенных в ее постели, или женщину из селения, желающую исцелиться от какого-то недуга. Жители Тевринтона меня совершенно не интересуют. Я избегаю их. Мы с ними даже говорим на разных языках.

Зато я прекрасно владею языком животных. С ними общаться гораздо проще, чем с людьми, у которых на уме вечно невысказанные смыслы, подразумеваемые правила и скрытые намерения. Мои товарищи по играм – волчата, с ними я бегаю по лесу наперегонки. Я следую за этой стаей уже много лет и знаю всех ее членов.

Однажды я попробовал молоко крупной волчицы, окрещенной мною Хроу по звуку, который она издает, когда ей хорошо. Когда я кончиком носа искал сосок у нее на брюхе, мое обоняние потряс резкий запах земли и мускуса, исходивший от ее шкуры. Когда я наконец нащупал небольшой бугорок и принялся сосать горьковатое молоко, Хроу зарычала, непривычная к прикосновению человечьих зубов. В конце концов она меня укусила. Рана оказалась неглубокой, и я знал, что укус не был проявлением неприязни с ее стороны.

Для нее я не был ребенком, ведь мне было почти столько же лет, сколько ей самой.

В тот момент, когда лес оказался для меня враждебным и моя жизнь круто изменилась, мне было десять лет.

Я иду домой после совместной с волками охоты на зайца. Я еще чувствую вкус свежей соленой крови во рту. Мои босые ноги шелестят по высокой траве, которой поросла поляна. Передо мной уже выросла покрытая соломой крыша хижины. Вдруг у меня под ногами изворачивается что-то длинное. Я ощущаю острую боль в лодыжке, и в тот же миг вся нога начинает гудеть, словно под кожей ползают сотни муравьев.

Услышав мой вскрик, мать выходит на порог хижины. Она видит, как я падаю, а затем, покачиваясь, силюсь встать. Она рукой прикрывает глаза от солнца.

У моей матери длинное узкое лицо с мягкими губами и серо-голубыми глазами, обрамленное непослушными кудрявыми светлыми волосами по плечи. Волосы у нее никогда не отрастали длиннее, так как она подстригала их, как только они начинали доставлять неудобство. Она красивая, хотя я об этом не думаю, и я очень люблю ее, хотя мне никогда не приходит в голову сказать ей об этом. Она опирается на дверной косяк и смеется, видя мои попытки устоять на ногах. Она думает, что я дурачусь.

Лишь когда меня начинает безудержно рвать, она понимает серьезность происходящего. К этому моменту ступня так сильно распухла и стала настолько чувствительной, что я не мог наступить на ногу. Отек стремительно распространяется вверх. На коже вокруг змеиного укуса образуются волдыри. Когда мама подбегает ко мне, я уже насквозь мокрый от пота. Она несет меня к хижине, я задыхаюсь. К счастью, матери хватает присутствия духа выдернуть из крыши соломинку и вставить ее мне в горло. В противном случае я вряд ли бы выжил, так как мой язык увеличился и вскоре стал таким огромным, что уже не помещался во рту. Я принимаюсь со свистом жадно вдыхать воздух через соломинку. Лишь спустя двое суток отек начал спадать. Все это мать рассказала мне позже. Все эти дни я был без сознания.

Когда наутро третьего дня я уже могу смотреть сквозь щелочки опухших глаз, замечаю, что деревянное распятие, всегда висевшее на стене над кроватью, исчезло. Вместо него появились статуэтки языческих богов. Грубо обработанные деревянные фигурки, влажные от свежей крови. Маленькое мохнатое тельце с перерезанным горлом лежит перед ними. Это козленок из загона, примыкавшего к задней части дома.

Мать осторожно вынимает соломинку из моего горла. Я не осознаю, насколько был близок к смерти. Мои мысли заняты кое-чем другим.

– Ты принесла в жертву своим богам одну из наших коз?

Упрек, прозвучавший в моих словах, заставляет ее нахмурить светлые брови. Возможно, это реакция на то, что я назвал Одина и Тора «ее богами».

Она всегда старалась заставить меня больше верить – поклоняться им, приносить жертвы, почитать их и бояться, ползать ради них в пыли и просить у них помощи во всем, как делала она сама. Но я не видел доказательств того, что единый бог сельчан или многоликий пантеон матери имеет какую-то власть в лесу. Звери полагаются лишь на собственные способности, так почему я должен поступать иначе? У волков я научился охотиться. У зайцев – быстро бегать. У оленей – бесшумно ступать по земле. Пока я не умею летать, как птицы, но думаю, это вопрос времени.