Беседы с Нессельроде и Меттернихом оставили не многим больше надежды, хотя ни тот, ни другой не имели личной заинтересованности, ибо ни Россия, ни Австрия не придавали значения нашей границе с Нидерландами. Но Нессельроде выказал холодность, что довольно точно отражало настроения его повелителя, ибо высокомерие Людовика XVIII, его нежелание удовлетворить просьбы России и особенно настроения, приведшие к восстановлению Бурбонов, чрезвычайно не нравились императору Александру. Так, поспешив пожаловать голубую ленту ордена Святого Духа принцу-регенту Англии [Георгу IV], Людовик XVIII даже не подумал предложить ее российскому императору, который был главным творцом падения Наполеона и реставрации Бурбонов. Александр охладел к Бурбонам и охотно говорил союзникам о своих сомнениях в том, что восстановление монархии было наилучшим решением для Франции и всей Европы.

Франция могла надеяться на лучшее со стороны австрийцев, поскольку с некоторого времени Людовик XVIII находил с тестем Наполеона больше взаимопонимания, чем с кем-либо из государей-союзников. Меттерних выказывал в отношении Бурбонов дружелюбие и расположение, но казался чрезвычайно смущенным. Дело было в том, что, обнаружив рост влияния России, Австрия вновь тесно примкнула к Англии, своему старинному другу и союзнику. Она была во всем с ней согласна и ожидала от нее неограниченного содействия в итальянских делах. А поскольку Англия категорически высказалась за возвращение Франции к границам 1790 года, Австрия не могла иметь по этому предмету иного мнения. Меттерних дал понять, что у его повелителя нет личных причин отказывать Франции в расширении территории, но воля Англии станет для Австрии законом.

Было очевидно, что поддержки нам ждать более не от кого, ибо Пруссия не захотела бы вмешиваться в подобный вопрос, а если бы и вмешалась, то не на нашей стороне. Фридрих-Вильгельм имел к нам денежные претензии, которые его чрезвычайно волновали, и не захотел бы, выступив против союзников, вызвать охлаждение последних. Поэтому надеяться нам, по крайней мере пока, было не на что. Оставалось только доложить о ситуации королевскому совету и получить его распоряжения.

Соглашение от 23 апреля, в силу которого французы оставили большинство крупных европейских крепостей, уже на протяжении некоторого времени вызывало всеобщее осуждение. По правде говоря, мы ошиблись и, пожелав как можно скорее положить конец военным невзгодам, ни на день не укоротили страданий оккупированных провинций. Когда Талейран рассказал о недобросовестности союзников, почти все присутствовавшие выказали такое недовольство соглашением, лишавшим нас всех наших залогов, будто прежде не стремились сами же его заключить. Герцог Беррийский, не подумав, что обвиняет собственного отца, с присущей ему порывистостью воскликнул, что это расплата за ошибку, которую совершили, поспешно подписав губительное перемирие. Король насмешливо глядел на брата и племянника и явно одобрял слова последнего. Живо задетый, граф д’Артуа заявил, что теперь легко говорить о соглашении, что правительство в первые минуты делало всё возможное и те, кто его порицает, вероятно, поступили бы на его месте не лучше. Бывший автором соглашения Талейран и вовсе отвечал на нападки пренебрежительным молчанием.

Тем не менее страстно стремились заключить и обнародовать мир, дать стране им насладиться, а себе присвоить честь его подписания. Поэтому Талейрану приказали покориться необходимости и отступиться от плана начертания границ, задуманного представителями союзников. После отказа от линии, включавшей бельгийские крепости, пограничный вопрос утрачивал почти всю важность. Речь шла уже только о некоторых спрямлениях, которые могли сообщить границе чуть более правильные начертания и дать Франции лишнюю сотню тысяч подданных да одну-две третьеразрядных крепости, но ничего, что стоило бы Монса, Намюра и Люксембурга.

После многодневных дискуссий нам уступили эти малозначимые спрямления, которыми всё же не стоило пренебрегать. Между Мобёжем и Живе наша граница 1790 года образовывала исходящий угол, оставлявший Живе на его острие. От Мобёжа к Живе провели слегка вогнутую линию, которая уничтожила исходящий угол и дала нам еще две крепости – Филиппвиль и Мариенбург. Оставив вовне Люксембург, решили присоединить Саар таким способом, чтобы оставить нам Саарлуи. Не доходя до Кайзерслаутерна, приняли нечто среднее между линией, которую мы просили, и линией 1790 года, и прочертили границу по Квайху, что имело некоторую ценность, ибо теперь Ландау оказывался не изолированным, как некогда, среди германской территории, а полностью привязанным к французской земле.

С упомянутыми приращениями и с анклавами Монбельяра и Авиньона, которые не захотели возвращать ни Германии, ни Риму, мы не получили еще и половины обещанного миллиона жителей. Поискав на юго-востоке, то есть в Швейцарии и в Савойе, нам отдали несколько кусков Жекса близ Женевы, а затем, начертав границу через Савойю, – Шамбери и Анси. Новая граница была хуже той, которую требовали наши представители, но она была лучше границ 1790 года, к которым нас отбросили позднее в наказание за события 1815 года.

В итоге принципы будущего европейского равновесия описали в следующих расплывчатых выражениях:

государства Германии будут независимы и объединены в федерацию;

Голландия будет помещена под суверенитет Оранского дома, получит приращение территории и никогда не перейдет под суверенитет иностранного государя;

независимая Швейцария продолжит управлять собой сама;

Италия, за пределами стран, которые вернутся к Австрии, будет состоять из суверенных государств.

Столь обобщенное описание европейского устройства легко позволяло скрыть от широкой публики, в каких соотношениях главные участники раздела распределят меж собой отобранные у Франции территории. Нам оставили печальную честь принять изменения в тайных статьях, которым назначалось скорее связать нас, нежели позволить что-либо изменить. Вот каковы были эти статьи:

Голландия получит от Франции территории, расположенные между морем, французской границей 1790 года и Маасом;

территории, уступленные Францией слева от Рейна, послужат компенсациями германским государствам;

австрийские владения в Италии будут ограничены По, Тичино и озером Маджоре;

король Сардинии получит в возмещение за часть Савойи, уступленную Франции, территорию бывшей республики Генуя.

Так, Бельгия должна была целиком отойти к Голландии; Бавария получала часть бывших церковных электоратов в обмен на Тироль, возвращаемый Австрии; Австрия должна была приобрести, помимо прежних земель, всю территорию республики Венеция; Королевство Сардиния поглощало Геную. Таким образом, список независимых государств значительно сокращался. Ни слова не говорилось ни о Саксонии, ни о Польше, ибо этого спорного предмета коснуться пока не решались.

Оставалось договориться о колониях. Тут, казалось, Франция получит вознаграждение за жертвы на европейском континенте и, хоть и не получит прибавлений, но по крайней мере не подвергнется и сокращениям. Однако оказалось, что жертвы принесены еще не все.

Сначала заговорили о Мартинике и Гваделупе (последнюю обещали забрать у Швеции и вернуть Франции) и об острове Бурбон в Индийском океане, и заговорили о них непринужденно, как о владениях, возвращение которых не подлежало сомнению. Однако об Иль-де-Франсе, этой Мальте Индийского океана, промолчали. Что с ним хотели сделать? Держава, захватившая Мыс Доброй Надежды у своей союзницы Голландии и коварно захватившая у Европы Мальту, объявила, что помимо Мыса и Мальты ей нужен и Иль-де-Франс, потому что он означает дорогу в Индию. Нам, конечно, оставляли остров Бурбон, но великую морскую крепость Иль-де-Франс пожелали забрать себе.

Когда королевскому совету доложили об этих новых требованиях, все его члены были потрясены; стало понятно, что значит полагаться на великодушие врага. Англичане выразили также намерение забрать у нас некоторые из Антильских островов (Сент-Люсию и Тобаго), что в сравнении с Иль-де-Франсом было незначительной потерей.