В 1911 году дом приобрел Серафимо-Дивеевский женский монастырь под монастырское подворье. К левой части здания в 1913 году была пристроена часовня Серафима Саровского по проекту архитектора П.В.Харко. Стенная роспись и иконы выполнены художником Л.Париловым и сестрами обители. В часовне находилась чудотворная икона Богоматери Умиление.
В 1922 году часть здания Серафимо-Дивеевского подворья занял начальник ведавшего церковными делами 6-го секретного отдела ОГПУ Евгений Александрович Тучков. Среди товарищей по партии он имел прозвище Главпоп. Несколько лет под одной крышей соседствовали монахини православного монастыря с их церковным молитвенным обиходом и человек, задачей которого было уничтожение церкви.
Тучков вел расследование дел церковных деятелей, допрашивал патриарха Тихона, организовывал процессы по обвинению иерархов, инструктировал обновленческую церковь. Луначарский характеризовал его должность исторической аналогией: он, - писал нарком просвещения, - "действительно является своеобразным Победоносцевым". Говорили, что именно Тучков склонял в Ярославской тюрьме архиепископа Иллариона присоединиться к григорианскому расколу, обещая за это свободу, но владыка отверг его предложение.
В 1929 году Серафимо-Дивеевское подворье и часовня были закрыты, монахинь выселили, здание передали под мастерские. Часовня была перестроена, ее купол снесен, и вместо него надстроен второй этаж. После войны в здании помещались различные учреждения, сейчас его занимает один из многочисленных московских банков.
Тучков из подворья на Мещанской переехал в ведомственный дом НКВД в Большом Комсомольском переулке, и прожил в нем, избежав репрессий, до 1957 года. В 1939 году он вышел в отставку из органов и возглавил "Союз воинствующих безбожников", вскоре ликвидированный. В 1957 году, перед смертью - он был неизлечимо болен и знал, что умирает - просил прийти к нему в больницу патриарха Алексия, и тот исповедовал его в течение нескольких часов.
В начале шестидесятых годов, после XXII съезда партии и разоблачений репрессивной политики высшего руководства КПСС и органов, по Москве рассказывали историю о том, как один бывший чекист (имя не называлось) страшно мучился от болезни и не мог умереть. Когда же ему стало совсем невмоготу, он пришел к священнику и стал каяться в совершенном. Он говорил о таких ужасах, что священник во время исповеди поседел. А чекист на следующий день после покаяния умер... Скорее всего, думается, персонажем-прототипом этой легенды был Тучков.
Небольшой особняк в стиле "модерн" (дом № 22) построен в 1901 году архитектором А.О.Гунстом, это одна из лучших его работ.
Последний дом квартала - угловой с Грохольским переулком - трехэтажный доходный, построенный в 1890-е годы. Это рядовая застройка, но как отдыхает глаз, когда смотришь на этот угол, а не на угол на другой стороне проспекта, где громоздится "Слава Зайцев"...
Грохольский, один из самых старых переулков Мещанской слободы, назван по фамилии домовладельца конца ХVII века Ивана Грохольского. Его владение находилось на правом углу переулка и 1-й Мещанской. В 1716 году там же значится дом Тихона Ивановича Грохольского, видимо, его сына.
Переулок вел в Переяславскую слободу, к местности, которая называлась Коптелка (сейчас там Коптельские переулки). Грохольский переулок прежде также называли Коптельским. Предание утверждает, что местность своим названием обязана кабаку, который назывался "Коптелка". Коптелка старинное название маленькой избушки, топящейся по-черному, поэтому можно представить, что за кабак был на окраине Переяславской слободы. Так как в Москве уже в ХVII веке пропали черные избы, то в ХIX-ХХ веках это слово ушло из живой речи, позабылось его значение, оставшись лишь в словаре В.И.Даля. В Коптелке, кроме кабака, известностью пользовался большой пруд на ключах, в старинных описях он значится как "пруд Коптелка, называемый Балкан". Из этих двух названий в конце концов победило Балкан. Скорее всего, оно было более ранним и уступило свое место другому в пору наибольшей славы кабака, когда же тот закрылся, вернулось и прежнее название. Этот пруд провального происхождения, что подтверждает его название: "балкой" называется яма, овраг, провал. По документам пруд известен с ХVII в., но, наверное, существовал и раньше. В 1886 году из него ушла вода, он высох и был засыпан. Сейчас на его месте сквер между Грохольским и Живаревым переулками.
С Грохольским переулком и его окрестностями связан широко распространенный в прежние времена в Москве народный обычай, вошедший в число ее своеобразий и оставивший след в русском языке.
С конца ХVIII века в этих местах начали строить колокольные заводы. Живший здесь в 1830-е годы ученый-филолог А.П.Милюков рассказывает о них в своих воспоминаниях: "Заводы эти постоянно напоминали нам о своем соседстве громозвучным звоном. В нашей улице было несколько обширных дворов, в глубине которых виднелись каменные здания с высокими трубами, а перед ними, под навесами на массивных столбах, висели большие колокола, ярко блестящие свежей медью. Как только поднимали сюда вновь вылитый колокол, его тотчас же начинали пробовать и обзванивать, и в этом сколько угодно мог упражняться всякий, у кого только была охота и чесались руки. А так как заводы постоянно работали не только на Москву, но в разные губернии и для ярмарок, да и в охотниках звонить не было недостатка, то у нас во всякое время дня и даже по ночам слышен был густой, учащенный благовест, который для показания звучности нового колокола или силы рук упражняющегося дилетанта доходил до самых неистовых тонов..."
Но не только постоянный колокольный звон был отличительной чертой этого московского района. А.П.Милюков отмечает еще одну его особенность: "Наша сторона была для всей Москвы источником самых эксцентрических сплетен и вымыслов. У колокольных заводчиков испокон века установилось поверье, что для удачной отливки большого колокола необходимо распустить в народ какую-нибудь нарочно придуманную сказку, и чем быстрее и дальше она разойдется, тем звучнее и сладкогласнее будет отливаемый в это время колокол. От этого-то и сложилась известная поговорка "колокола льют", когда дело идет о каком-нибудь нелепом слухе. Не знаю, кто занимался на заводах сочинением этих фантастических рассказов и каким путем они распространялись по городу, но колокольные повести свидетельствовали о живом, поэтическом воображении своих авторов..."
