Литмир - Электронная Библиотека

Я закрыла кованые ворота с замысловатым узором из завитков, и мы пошли по Блэкторн-роуд с ее опрятными, постройки 60-х, домами на две семьи, среди которых изредка попадались скромные особняки. Мать упорно держалась на шаг позади.

– Он не такой, как ты, Сьюзен, – обронила она спустя некоторое время. – Ты всегда была здравомыслящей и дельной – я о тебе и минуты не беспокоилась, но у Тедди артистический темперамент, как у вашего отца. Его любая мелочь способна вывести из равновесия.

Мы дошли до приземистой церквушки на пересечении Блэкторн-роуд с улицей побольше. Маргарет и Стэн, караулившие на паперти, заметили нас и замахали.

– С Пасхой вас, Патрисия! – Супруги засияли в унисон, по очереди наклонившись поцеловать мою мать в напудренную щеку. – И вас с Пасхой, Сьюзен. – Маргарет прянула ко мне. Я отступила на шаг и протянула руку. В церковь я вошла под град расспросов о мельчайших подробностях моей жизни в Лондоне. К счастью, служба должна была вот-вот начаться, и я поспешила присесть на край скамьи впереди матери, использовав ее как волнорез между мной и дотошной Маргарет. Служба прошла почти безболезненно: гимны были мажорны, викарий деловит, и, что еще важнее, все быстро закончилось. На обратном пути Маргарет и Стэн увязались с нами, отчего полмили до Блэкторн-роуд показалась как десять миль. Маргарет втянула мою мать в жаркую дискуссию, картофель какого сорта лучше для жарки, а Стэн потчевал меня историями о начинающихся проблемах с новым бойлером. Когда мы распрощались и мать направилась к дому, Маргарет стиснула мой локоть.

– Как вам показалась ваша матушка? Мы о ней немного беспокоимся, – громко зашептала она. – Совсем забывчивая стала – не помнит, о чем мы ей говорили и о чем договаривались…

Меня не удивило, что мать забывала, о чем с ней говорили Маргарет и Стэн, – разговоры с ними никак нельзя счесть особо занимательными. Что касается ее неспособности помнить о договоренностях, это могло просто быть тактической хитростью. Однако я действительно обратила внимание на странную рассеянность в моей матери, хотя не собиралась признаваться в этом соседям.

– Мне она показалась нормальной. Может быть, вы сами что-нибудь напутали?

Пока мать накрывала на стол, я готовила воскресный ростбиф, нисколько не удивившись, когда выяснилось, что Эдвард с кем-то договорился на выходные – или, как считала мать, получил приглашение, от которого не смог отказаться. Поэтому мы были в доме вдвоем. За обедом мать рассказывала о новой дорожке перед домом номер двадцать пять, выложенной прямоугольной плиткой, которую она одобряла, и о темных делишках в доме номере восемнадцать, которые не одобряла. После обеда я мыла посуду, а мать вытирала тарелки. Потом я вызвала такси – машина пришла скорее, чем я ожидала, – наскоро поцеловала мать в щеку и поспешила по дорожке. Последнее, что я увидела (как оказалось, действительно последнее), – как мать нагнулась и подняла обертку от шоколада, которую ветром принесло на порог.

Я колебалась, нажимать кнопку звонка или просто войти. Когда мать была жива, я сперва звонила из вежливости и доставала ключ, только если она была в саду или чем-то занята. Звонить же в дверь в изменившихся обстоятельствах казалось уступкой тому, чему я не была готова уступить. Я отперла замок и вошла. Из кухни гремела музыка – невообразимая вещь при моей матери. Я узнала популярную в далекие студенческие времена «Лондон зовет» группы «Клэш». Распахнув дверь в кухню, я открыла рот высказать Эдварду все, что думаю по поводу завещания нашей матери, но меня деморализовал вид обнаженного мужчины, склонившегося над айпадом: на незнакомце не было ничего, кроме маленького белого полотенца на бедрах. Он раскачивался из стороны в сторону, хлопая себя локтями по бокам в такт музыке. Волосы каре, похожие на мокрую овечью шерсть, свесились вперед, скрывая лицо. Я сделала то, что традиционно принято делать в такой ситуации: кашлянула. Незнакомец выпрямился и уставился на дверь с испугом мужчины, которого застали с поличным. Теперь, когда он стоял прямо, я не могла не отметить про себя, как он нелепо длинен. Некоторые считают такой рост достоинством, но, по мне, все, что выше шести футов, избыточно и отдает желанием привлечь к себе внимание. Еще я обратила внимание, что при своей худобе он весьма подтянут. Знаю, это тоже можно счесть положительным качеством, но если вы спросите меня, что я об этом думаю, я отвечу – это лишний раз доказывает, что человек слишком много времени уделяет своей физической форме и недостаточно – интеллектуальной. Цвет кожи незнакомца заставлял предположить, что до недавнего времени он подолгу бездельничал на пляже. На его лице доминировал длинный прямой нос, а от внешних уголков глаз расходились линии, известные в народе как смешливые морщинки: возможно, причиной тому прищуривание от яркого солнца. В целом, он показался мне смутно знакомым.

При виде меня лицо незнакомца разгладилось.

– Привет, Сьюз, прими искренние соболезнования насчет твоей мамы. Она была прекрасным человеком, просто святая. Эд ушел по магазинам. Я бы предложил тебе чашку кофе, но у нас кончилось молоко. – Он откинул волосы с лица и стоял без тени стыда за то, что самовольно водворился в дом недавно почившей почтенной леди. – Кстати, извини за раздетость – я только что с работы приехал…

– Вы, должно быть, Роб. Вряд ли мы были знакомы.

– Были-были, несколько раз пересекались, когда ты гуляла с Филом – еще до несчастного случая, так что, получается, много лет назад. – Роб взял чайник и наполнил из-под крана. – Я видел тут травяной чай, если это твоя тема…

– Я знаю, что моя мать держит в буфете. Я сама заварю себе чай, когда вода закипит, вам нет нужды беспокоиться.

– Ого! Ну поступай как хочешь, Сьюз.

– Пожалуйста, не называйте меня Сьюз. Мое имя Сьюзен. Единственный, кто обращается ко мне «Сьюз», – Эдвард, но у него на это свои неприглядные мотивы.

– А, ну о’кей, как хочешь.

Уверена, вы можете себе представить, что творилось у меня на душе, когда я вернулась в дом матери – дом моего детства! – впервые после ее смерти и обнаружила, что здесь обосновался непрошеный гость. И не просто непрошеный, а занимающий вдвое больше места, чем требует простая вежливость… Я извинилась и ушла в гостиную. После печального события прошла всего неделя, но комната выглядела так, будто здесь проживала компания разгильдяев-студентов, а не педантичная пожилая леди. Полосатые портьеры в стиле ампир, прежде всегда аккуратно подхваченные лентами с кистями, отодвинуты лишь на пол-окна, будто усилие для того, чтобы их нормально раздернуть, кому-то кажется непомерным. Цветные подушки на оливковом дралоновом диване вместо того, чтобы быть взбитыми и расставленными вдоль спинки через равные промежутки, примятой кучей громоздились в одном углу. На них явно спали! На ковре валялись газеты, на кофейном столике красного дерева остались круги от пивных банок. Последним штрихом стала пепельница янтарного стекла, которой пользовался еще мой отец: в ней лежали не только сигаретные окурки, но и красноречивые «пятки», свернутые из обрывков «Ризлы»[1]. Я стояла, оглядывая беспорядок, когда вошел Роб, уже в банном халате.

– Я тут сейчас быстренько приберу, – сказал он, собирая газеты и пустые банки в магазинный пакет и поднимая пепельницу.

– Буду крайне признательна, если вы воздержитесь от курения в доме моей матери, – отчеканила я, стараясь говорить спокойно и ровно. – Она не выносила сигареты и не могла находиться рядом с курящим человеком. Она так гордилась обстановкой, и поглядите, в каком состоянии гостиная!

– Я-то сам не курю, разве что иногда… ну ты понимаешь. Но вчера мы засиделись допоздна, смотрели старый ужастик студии «Хаммер», а с утра я был на участке, так что…

Испытывая отвращение от вида комнаты, выбитая из колеи присутствием приятеля Эдварда, я обошла Роба, подхватила мой чемодан и пошла наверх. Дверь в спальню матери была приоткрыта. Я поставила чемодан и тронула гладкую деревянную поверхность. Из комнаты сразу повеяло знакомым запахом камфары, лавандового саше и туалетной воды с запахом ландыша. К счастью, постельное белье было снято, но в остальном комната выглядела в точности так, как, должно быть, в ночь ее смерти. На тумбочке остался недопитый стакан воды, коробочка для таблеток, журнал «Национальный фонд» и мамины очки для чтения. У меня закружилась голова, и я опустилась на край плетеного кресла, через спинку которого был перекинут вытертый розовый халат искусственного бархата, походивший на сброшенную кожу. Почти всю спальню занимал кленовый гарнитур из шести предметов, которым мать особенно гордилась. Помню, она рассказывала мне, что мебель стоила больше трех зарплат отца в 60-е годы. На комоде стояла фотография в серебряной рамке – мы вчетвером на фоне локомобиля. Я поднялась и взяла снимок. На вид мне здесь лет девять, значит, Эдварду семь. Родители в центре, я держу за руку отца, Эдвард – мать, и все мы улыбаемся, как нормальная функциональная семья. Я вернула фотографию на комод, к миске с сухими цветочными лепестками, и медленно отошла к эркерному окну. Отодвинув тюлевую занавеску, я увидела, что к воротам подъезжает темно-синий «Фольксваген Поло» моей матери. Машина свернула к дому. Я судорожно напряглась от сознания собственной провинности – мать вот-вот застанет меня шарящей в ее комнате, и лишь спустя мгновенье вспомнила.

вернуться

1

Марка папиросной бумаги (здесь и далее примечания переводчика).

6
{"b":"653198","o":1}