ЖЕНЩИНЫ ТАВРИЗА.

Не успел я сесть, как на улице поднялись крики. Я и Нина подошли к окну.

Какой-то вооруженный воин, преградив дорогу женщине в чадре, говорил:

- Покажи, что несешь? Не пропущу!

Женщина, желая отвязаться от него, то ругала, то принималась умолять его.

- Покажи, что у тебя под чадрой? - не отставал воин.

- Это не твое дело, незаконнорожденный!

- Нет, мое дело! Покажи, что несешь, и скажи, куда несешь?

- Холоп, дитя блуда, разве не видишь, что это мой ребенок?

С этими словами женщина достала из-под чадры что-то завернутое в пеленки.

Воин вырвал сверток из рук женщины. Она пыталась убежать, но воин задержал ее. Развернув пеленки он достал бутылки с вином.

- Сукина дочь, я сейчас потащу тебя в Энджумен! Повадились таскать из армянской части вино карадагцам и переносить сведения.

У женщины развязался язык:

- Отлично делаю. Возьми меня в Энджумен, я найду, что сказать. Не могу же я морить голодом своих детей? Мой муж тоже воин, уж сколько времени он не получает ни гроша...

- Мы поговорим там, - сказал воин.

Он хотел уже идти, как показалась другая женщина с узлом под мышкой. Воин хотел задержать и ее. Этим воспользовалась первая и пустилась бежать. Воин бросился за ней, тогда побежала вторая.

- Бесстыжие сволочи! - выругался воин и, разбив бутылки прикладом ружья, пошел дальше.

Взяв меня под руку, Нина усадила на диван.

- Пусть это будет для нас уроком, - сказала она. - Когда аскеры революции не получают вовремя жалованья, то жены их опускаются до того, что продают врагам вино.

Я стал объяснять ей, в каких тисках находится Тавриз.

- Верно, Нина, положение очень тяжелое. Прибытие карадагцев, отход некоторых групп от революции, усиление реакции, саботаж членов Энджумена, все это очень отразилось на экономическом положении. Уже несколько дней, как комиссия, ведущая финансовые дела по содержанию войска, приостановила свою работу. Все богачи переселились в район Кара-Мелик, объявленный нейтральной зоной, где невозможно трогать богачей и делать денежные сборы. Все это создало большие затруднения, вызвавшие задержку в выдаче жалованья революционным аскерам.

- Выходит так, что с вами никто не считается? Об этом говорю не я одна, даже наша Зейнаб такого мнения. У вас не установлены наказания за нарушение законов революции, потому они и не проводятся в жизнь. Если будет продолжаться так, то народ вовсе перестанет подчиняться вам, а голодные аскеры разойдутся по домам. Тогда вас палками прогонят из Тавриза. Таких, как Зейнаб, в Тавризе много, и все они знают, что вы не можете собрать денег у богачей. Зейнаб часто говорит мне об этом.

Я молчал. Зейнаб была прислугой Нины. До поступления на эту работу, она и дома не скидывала чадры, так как на ней не было даже старой кофточки. Нина несколько раз говорила мне о ее бедности.

Только недавно Зейнаб перестала закрываться от меня чадрой, потому что Нина ее чистенько приодела.

Четыре года тому назад она вышла замуж и имела маленького сына Меджида. Нина привязалась к ребенку и очень любила его. Мать с сыном жили и кормились у Нины.

Видя, как Зейнаб ест и пьет вместе с Ниной и не находит ее "поганой", я вспомнил случай в доме Багир-хана, когда мой стакан, как "оскверненный армянином", не смешали с другими стаканами.

Из этого я делал заключение, что женщины Тавриза менее фанатичны, чем мужчины.

Чистоплотность Зейнаб, ее сообразительность и сноровка, наконец, благородство ее характера часто привлекали мое внимание. Я не раз собирался поговорить с ней и узнать о ее семейной жизни, но все не находил времени.

Сегодня не было сражения, и я решил провести время с Ниной и с маленьким Меджидом.

Зейнаб внесла самовар и поставила на стол. Меджид сел между мной и Ниной, болтая спущенными ножками.

Нина спрашивала его:

- Меджид, ты кто такой?

- Я воин! - важно отвечал мальчик.

Я видел, как революция вошла даже в сознание детей. Это я наблюдал не в одном Меджиде, а во многих детях, игравших на городских площадях. Часто я видел группы Мальчиков, игравших в войну. Один из мальчиков с деревянным ружьем обычно представлял Саттар-хана. Собрав вокруг себя мальчишек, он ожесточенно нападал на другого мальчика - Рахим-хана и неизменно побеждал его.

Меджид забавлялся. Протягивая конфетку Нине, он говорил:

- Откуси половину!..

Зейнаб собиралась уходить.

- Не уходи, Зейнаб, выпьем вместе чаю! - сказал я.

Зейнаб окинула меня удивленным взором. Ее не могло не поразить, что богатый купец приглашает бедную работницу пить с ним чай. Стыдливо прикрыв рот концом головного платка, Зейнаб села около Нины и старалась оставаться в тени.

- Чего ты стесняешься, Зейнаб, ты разве не у себя дома? - старался я подбодрить ее.

- Это правда, брат, - ответила Зейнаб, - но обычаи у нас нехорошие. Если бы я сказала мужу, что вы мусульманин, то Джавад-ага скорее дал бы изрезать себя на куски, чем позволил бы мне работать здесь. Мне пришлось солгать ему, что и вы, и барышня иностранцы.

- Не барышня, а сестра, - поправила Нина.

- Ей богу, язык привык, да и неловко мне как-то. Нина-ханум на самом деле барышня. Дай бог, чтобы тень ее всегда была надо мной и моим ребенком.

- Зейнаб, разве к тебе у нас относятся плохо? - спросил я.

- Упаси аллах! Столько добра я не видела ни от родного отца, ни от сестры.

- Тогда почему же муж не согласен, чтобы ты работала у мусульман?

- Что делать, таков уж обычай. Когда живешь с народом, надо подчиняться его обычаям.

- Зейнаб, такие обычаи к добру не ведут.

- Знаю, брат. Я и сама против них. Но таков уж Джавад-ага. Он не позволил мне торговать даже на женском рынке

- Чем занимается сам Джавад-ага?

- Эх, и не спрашивай!.. Сам знаешь, какая теперь работа? Из-за куска хлеба подставляй шею под тупой нож, и все же голоден...

- Где он работает?

- Сказать правду...

Зейнаб вдруг смолкла и задумалась.

- Сказать правду боюсь, - продолжала она через минуту, - вдруг опять несчастье постигнет меня, и я лишусь куска хлеба...

- Почему? - удивился я.

- Да боюсь, как бы ты не рассердился.

- Что ты говоришь, Зейнаб? Зачем мне сердиться?

- Куда я ни поступала на работу, везде оставалась до тех пор, пока не узнавали, где служит мой муж.

- Почему? Твой муж - бандит, вор или преступник?

- Ни то, ни другое! - сказала Зейнаб, плача. - Он тихий, скромный и очень добрый человек, но его теперешняя служба никому не нравится.

- Почему?

- Купцы, богачи, торговцы не берут к себе в дом работниц, мужья которых служат в войсках революции. Я боюсь, что и ты, узнав об этом, прогонишь меня...

- Что за разговоры, Зейнаб? Во-первых, я не такой уж крупный купец, а, во-вторых, я сам люблю воинов революции. Среди них есть очень много хороших и сердечных людей.

Зейнаб расплакалась от волнения.

- Только по своей доброте и искренности, - продолжала она сквозь слезы, - Джавад-ага довел нас до такого состояния. Когда-то и мы были людьми, имели и дом, и достаток. И все пошло прахом. Не сойдись Джавад-ата с тем покойным кавказцем, мы не дошли бы до такого состояния.

- Какой кавказец? Где он сошелся с ним? - невольно заинтересовался я.

- Я боюсь наскучить тебе! - робко сказала Зейнаб.

- Нет, Зейнаб, не наскучишь, рассказывай. Мне очень интересно послушать.

- Покойный отец Джавад-аги был тоже человек смирный и трудолюбивый. Работал он у Гаджи-Курбана и готовил известь, а Джавад-ага таскал воду в лавку чайчи. Жил он в старом доме, который остался от дедов. Прости за нескромность, когда я вышла за Джавад-агу, отец его был еще жив. И жили мы неплохо. Когда же старик умер, и вся семья перешла на содержание Джавад-аги, долгое время нам жилось плохо. Наконец, мы решили освободить одну из комнат и сдать ее жильцу. Занял нашу комнату один кавказец. Вскоре мы подружились с ним и стали жить как бы одной семьей. Он был очень щедр, часто нес расходы по всей нашей семье и во всем помогал Джавад-аге. Они сошлись, как родные братья. Дела наши поправились...