Наконец начинаются тосты. Пуанкаре бросает заключительную фразу, которая звучит как сигнал трубы: «У обеих стран один общий идеал мира – в силе, чести и величии».

Эти последние слова – их нужно было слышать, чтобы оценить по достоинству – вызывают бурю аплодисментов. Великий князь Николай Николаевич, великая княгиня Анастасия, великий князь Николай Михайлович глядят на меня сверкающими глазами.

Вивиани, встав из-за стола, подходит ко мне:

– Мне не совсем нравится последнее предложение вашего текста коммюнике: я думаю, что оно несколько сверх меры вовлекает нас в орбиту русской политики на Балканах… Может быть, будет лучше обойтись без него?

– Но вы не можете опубликовать официальное сообщение о визите, делая вид, что не знаете о существовании серьезных разногласий из-за угрозы открытого конфликта между Австрией и Сербией. Может даже появиться мысль, что вы занялись здесь чем-то таким, о чем не имеете права упоминать.

– Это верно. Хорошо, подготовьте мне другой вариант коммюнике.

Через несколько минут я представил ему такой вариант:

– Отлично! – говорит Вивиани.

Мы немедленно отправляемся обсуждать вопрос о коммюнике с президентом, царем, Сазоновым и Извольским. Все четверо безоговорочно одобрили новый проект коммюнике, и я отправил его сразу же агентству «Гавас».

Между тем время отхода приближается. Император выражает Пуанкаре желание продлить разговор еще на несколько минут.

– Если бы мы поднялись на мостик, господин президент? Там нам было бы спокойнее.

Таким образом, я остаюсь один с императрицей, которая предлагает мне сесть в кресло с левой стороны от себя. Бедная государыня кажется измученной и усталой. С судорожной улыбкой она говорит мне слабым голосом:

– Я счастлива, что пришла сегодня вечером. Я очень боялась грозы… Украшения корабля великолепны… Во время переезда президента будет хорошая погода.

Но вдруг она подносит руки к ушам. Затем застенчиво, со страдающим и умоляющим видом она указывает на музыкантов эскадры, которые совсем близко от нас начинают яростное allegro, подкрепляемое медными инструментами и барабаном:

– Не могли ли бы вы… – шепчет она.

Я догадываюсь о причине и делаю рукой знак капельмейстеру, который, ничего не понимая, совсем останавливает оркестр.

– О, благодарю, благодарю, – говорит мне императрица, вздыхая.

Молодая великая княжна Ольга, которая сидит на другом борту корабля с остальными членами императорской фамилии и дипломатами французской миссии, с беспокойством наблюдает за нами в течение нескольких минут. Она быстро встает, скользит к своей матери с легкой грацией и говорит ей два-три слова совсем тихо. Затем, обращаясь ко мне, она продолжает:

– Императрица немного устала, но она просит вас, господин посол, остаться и продолжать разговор.

В то время как она удаляется легкими и быстрыми шагами, я возобновляю беседу. Как раз в этот момент появляется луна в окружении медлительных облаков: весь Финский залив освещен ею. Тема найдена: я восхваляю очарование морских путешествий. Императрица слушает молча, с пустым и напряженным взглядом, щеки покрыты пятнами, губы неподвижны и надуты.

Через десять минут, которые мне кажутся бесконечными, император и президент спускаются с мостика.

Одиннадцать часов. Наступает время отъезда. Стража берет на караул, раздаются короткие приказания, шлюпка «Александрии» подходит к «Франции». При звуках русского гимна и «Марсельезы» происходит обмен прощальными приветствиями. Император выказывает по отношению к президенту Республики большую сердечность. Я прощаюсь с Пуанкаре, который любезно назначает мне свидание в Париже через две недели.

Когда я почтительно кланяюсь императору у трапа, он говорит:

– Господин посол, поедемте со мной, прошу вас. Мы можем поговорить совсем спокойно на моей яхте. А затем вас отвезут в Петербург.

С «Франции» мы пересаживаемся на «Александрию». Только императорская фамилия сопровождает их величества. Министры, сановники, свита и мои дипломаты возвращаются прямо в Петербург на адмиралтейской яхте.

Ночь великолепная. Млечный Путь развертывается, сверкающий и чистый, в бесконечном эфире. Ни единого дуновения ветра. «Франция» и сопровождающий ее отряд судов быстро удаляются к западу, оставляя за собой длинные пенистые ленты, которые сверкают при луне, как серебряные ручьи.

Когда вся императорская свита собралась на борту, адмирал Нилов приходит выслушать приказания императора, который говорит мне:

– Эта ночь великолепна. Не хотите ли прокатиться по морю?..

«Александрия» направляется к финляндскому берегу.

Усадив меня около себя на корме яхты, император рассказывает о беседе, которая у него только что была с Пуанкаре:

– Я в восторге от разговора с президентом, мы удивительно сговорились. Я не менее миролюбив, чем он, и он не менее, чем я, решительно настроен сделать всё, что будет нужно, чтобы не допустить нарушения мира. Он опасается австро-германского движения против Сербии, и он думает, что мы должны будем на него ответить единым согласованным фронтом нашей дипломатии. Я думаю так же. Мы должны будем показать нашу твердость и единство в поисках возможных решений и необходимых средств к примирению. Чем труднее будет положение, тем более едиными и непреклонными мы должны быть.

– Эта политика кажется мне самой мудростью… Боюсь только, что нам придется применить ее совсем скоро.

– Вы все еще тревожитесь?..

– Да, государь.

– У вас есть новые причины беспокойства?..

– По крайней мере одна – неожиданное возвращение моего коллеги Сапари и холодная, враждебная осторожность, которую он выказал позавчера президенту… Германия и Австрия готовят нам взрыв.

– Чего они могут желать?.. Доставить себе дипломатический успех за счет Сербии?.. Нанести урон Тройственному согласию?.. Нет, нет… Несмотря на всю видимость, император Вильгельм слишком осторожен, чтобы ввергнуть свою страну в безумную авантюру… А император Франц Иосиф хочет одного – умереть спокойно.

В течение минуты он остается молчаливым, как если бы следил за неясною мыслью. Затем встает и делает несколько шагов по палубе.

Вокруг нас великие князья, стоя, выжидают момент, когда они смогут, наконец, приблизиться к повелителю, который скупо наделяет их несколькими незначительными словами. Он их подзывает, одного за другим, и, кажется, выказывает им всем полную непринужденность и благосклонное дружелюбие, – как бы для того, чтобы заставить их забыть расстояние, на котором он их держит обычно, и правило, которое он принял: никогда не говорить с ними о политике.

Великие князья Николай Николаевич, Николай Михайлович, Павел Александрович и великая княгиня Мария Павловна подходят и поздравляют себя и меня с тем, что визит президента так удался. На языке двора это значит, что монарх доволен.

Великие княгини Анастасия и Милица, две черногорки, отводят меня в сторону:

– О, этот тост президента, вот что надо было сказать, вот чего мы ждали так долго… Мир – в силе, чести и величии… Запомните хорошенько эти слова, господин посол, это дата в мировой истории…

В три четверти первого «Александрия» бросает якорь в Петергофской гавани.

Расставшись с императором и императрицей, я перехожу на борт яхты «Стрела», которая отвозит меня в Петербург, где я схожу на берег в половине третьего утра. Плывя по Неве под звездным небом, я думаю о пылком пророчестве черногорских сивилл.

Пятница, 24 июля

Очень утомленный этими четырьмя днями беспрерывного напряжения, я надеялся немного отдохнуть и приказал слугам не будить меня. Но в семь часов утра звонок телефона внезапно нарушил мой сон: сообщают, что вчера вечером Австрия вручила свой ультиматум Сербии. В первый момент и в том состоянии сонливости, в котором я нахожусь, новость производит на меня странное впечатление неожиданности и достоверности. Событие является мне в одно и то же время нереальным и достоверным, воображаемым и несомненным. Мне кажется, что я продолжаю мой вчерашний разговор с императором, что я излагаю гипотезы и предположения. В то же время у меня сильное, положительное, неопровержимое ощущение совершившегося факта.