В то время как кортеж снова начинает двигаться, обер-церемониймейстер приглашает нас, Бьюкенена и меня, следовать за императорской семьей, непосредственно позади великих княжон.
Мы доходим до Красной лестницы, нижняя площадка которой продолжается мостками, затянутыми красным, до Успенского собора. В момент появления императора поднимается буря радостных криков по всему Кремлю, в котором на площадях теснится громадная толпа, с обнаженными головами. В то же время раздается звон колоколов Ивана Великого. Громовый звук громадного колокола, отлитого из металла, собранного из руин, оставшихся после 1812 года, царит над этим шумом. И вокруг святая Москва – со своими тысячами церквей, дворцов, монастырей с лазоревыми куполами, медными шпилями колоколен, золотыми главами – сверкает на солнце, как фантастический мираж. Буря народного энтузиазма почти заглушает звон колоколов.
Граф Бенкендорф, обер-гофмаршал двора, подойдя ко мне, говорит:
– Вот та революция, которую нам предсказывали в Берлине.
Он, вероятно, выражает общую мысль. У императора радостный вид. Лицо императрицы выражает исступленную радость. Бьюкенен шепчет мне на ухо:
– Мы теперь переживаем величественный момент… Подумайте об историческом будущем, которое подготовляется в эту минуту именно здесь.
– Да, я думаю также об историческом прошлом, которое здесь же совершалось… С того места, где мы находимся, Наполеон глядел на Москву, охваченную пламенем. И по этой дороге Великая армия начала свое знаменитое отступление.
Между тем мы доходим до собора. Московский митрополит, окруженный духовенством, подносит их величествам крест царя Михаила Федоровича, первого из Романовых, и освященную воду.
Мы входим в Успенский собор. Четырехугольное здание, над которым возвышается громадный купол, поддерживаемый четырьмя массивными столбами, полностью покрыто фресками на золотом фоне. Иконостас, высокая стена из позолоченного серебра, весь усеян драгоценными каменьями. Слабый свет, падающий из купола, и мерцание свечей делают всё в храме золотисто-рыжеватым.
Государь и государыня становятся перед амвоном с правой стороны у подножия столба, рядом с престолом патриархов. Слева придворные певчие в костюмах XVI века, серебряных и бледно-голубых, поют замечательные песнопения православной литургии, – может быть, самые прекрасные во всей церковной музыке.
В глубине храма против иконостаса стоят три русских митрополита и двенадцать архиепископов. Слева от них собрано сто десять архиереев, архимандритов и игуменов. Баснословное богатство, неслыханное изобилие алмазов, сапфиров, рубинов, аметистов сияют на парче митр и облачений.
Бьюкенен и я, мы оба стоим слева от государя, впереди двора.
В конце длинной службы митрополит подносит их величествам Распятие, содержащее частицу подлинного креста Господня, которое они благоговейно целуют. Затем сквозь облака ладана императорская семья проходит через собор, чтобы преклонить колени перед православными святынями и гробницами патриархов.
Во время этого обхода я любуюсь походкой, позами, коленопреклонением великой княгини Елизаветы Федоровны. Несмотря на то, что ей около пятидесяти лет, она сохранила всю свою былую грацию и гибкость. Под развевающимся покрывалом из белой шерстяной ткани она так же элегантна и прелестна, как прежде, до своего вдовства, в те времена, когда она внушала мирские страсти… Чтобы приложиться к иконе Владимирской Божьей Матери, она должна была поставить колено на мраморную скамью, довольно высокую. Императрица и молодые великие княжны, которые ей предшествовали, принимались за это дважды и не без некоторой неловкости дотягивались до знаменитой иконы. Она сделала это одним гибким, ловким, величественным движением.
Служба окончена. Кортеж перестраивается, во главе проходит духовенство. Последнее песнопение великолепным взлетом наполняет храм. Двери открываются.
Вся декорация Москвы внезапно развертывается при ослепительном солнце. В то время как процессия развертывается, я думаю, что только византийский двор в эпоху Константина Багрянородного, Никифора Фоки и Андроника Палеолога знал зрелища, исполненные такого пышного, такого величественного великолепия.
В конце мостков, затянутых красным, ожидают дворцовые экипажи. Прежде чем сесть в них, императорская фамилия остается некоторое время стоять посреди неистовых радостных криков толпы.
Император говорит нам, Бьюкенену и мне:
– Подойдите ко мне, господа. Эти приветствия относятся к вам так же, как и ко мне.
Под шум исступленных криков мы трое говорим о начавшейся войне. Император поздравляет меня с удивительным рвением, которое воодушевляет французские войска, и повторяет заявление о своей полной уверенности в окончательной победе. Государыня ищет любезные слова, чтобы сказать их мне. Я прихожу ей на помощь:
– Какое утешительное зрелище для вашего величества. Как прекрасно смотреть на народ в его патриотическом исступлении, в его усердии перед монархами.
Она едва отвечает, но ее судорожная улыбка и странный блеск взгляда, пристального, магнетического, блистающего, обнаруживают ее внутренний восторг.
Великая княгиня Елизавета Федоровна присоединяется к нашему разговору. Ее лицо, обрамленное длинным покрывалом из белой шерстяной материи, поражает своей одухотворенностью. Тонкость черт, бледность кожи, глубокая и далекая жизнь глаз, слабый звук голоса, отблеск какого-то сияния на ее лбу – всё обнаруживает в ней существо, которое имеет постоянную связь с неизреченным и божественным.
В то время как их величества возвращаются в Большой дворец, мы, Бьюкенен и я, выходим из Кремля, среди оваций, которые сопровождают нас до отеля.
Время после обеда я провел, осматривая Москву, отдавая предпочтение местам, отмеченных памятью о 1812 годе, которая по контрасту с нынешними временами значительно улучшила душевное состояние.
В Кремле призрак Наполеона является, казалось, на каждом шагу.
С Красного крыльца император наблюдал, как разгорался пожар в зловещую ночь с 16 на 17 сентября. Именно в этом месте он собрал совет в составе Мюрата, Евгения, Бертье и Нея в самом пекле вздымавшихся в разные стороны языков пламени и под ослеплявшим душем тлевшего пепла. Именно там к нему пришло ясное и безжалостное видение его неминуемого крушения: «Всё это, – повторял он, – предвещает нам великие катастрофы!» Именно с Красного крыльца он поспешно спускался вниз по дороге к Москве-реке в сопровождении нескольких офицеров и солдат своей гвардии. Именно там он вошел в петлявшие улицы горевшего города. «Мы шли, – рассказывает Сегюр, – по огненной земле под огненным небом, между стен из огня». Увы! Не обещает ли нам нынешняя война второе издание Дантовой сцены? И сколько экземпляров этого издания?
К северу от Кремля, между собором Василия Блаженного и Иверскими воротами, лежит Красная площадь, место прекрасных и трагических воспоминаний. Если бы мне пришлось составить список мест, где наиболее ярко перед моим мысленным взором прошли картины прошлого, вызывающие благоговейные чувства, то я бы включил в этот список итальянскую провинцию Кампанию, Акрополь в Афинах, кладбище Эйюп в Стамбуле, дворец Альгамбра в Гранаде, Запретный город в Пекине, Градчаны в Праге и Московский Кремль. Этот странный конгломерат дворцов, башен, церквей, монастырей, часовен, казарм, арсеналов и бастионов; этот беспорядочный ряд не связанных друг с другом церковных и светских зданий; эта совокупность построек, выполняющих функции крепости, убежища, сераля, гарема, некрополя и тюрьмы; эта смесь прогрессивной цивилизации и архаичного варварства; этот жестокий контраст между самым грубым материализмом и самой величественной духовностью – разве всё это не является прообразом самой истории России, всей эпопеи русской нации, всей внутренней драмы русской души?
Возвышаясь над берегами Москвы-реки к югу от Красной площади, собор Василия Блаженного вздымает к небу свою изумительную и парадоксальную архитектуру царства грез. Создается впечатление, что при строительстве собора были объединены наиболее противоречащие друг другу архитектурные стили: византийский, готический, ломбардский, персидский и русский. Тем не менее из всего этого стройного, устремленного вверх, вьющегося многоцветия форм, из всего этого буйства фантазии рождается потрясающая гармония.
