Факт подобного рода подметил и я сам. Олеша пишет об Эдгаре По, что его мог бы сыграть Чаплин. Утверждение может показаться парадоксальным. Почему вдруг Чаплин - и Эдгар По? Но недавно у Эгона Эрвина Киша я прочитал, что По любимый писатель Чаплина. Знал ли об этих словах Юрий Карлович? Вряд ли. Иначе бы он об этом написал.
Однако вернемся к беседам с писателем.
Я для Юрия Карловича вряд ли был интересным собеседником. В его присутствии любые реплики, вопросы казались банальными, малозначительными. Поэтому говорить я старался мало. И все же в чем-то я был, несомненно, интересен Олеше. Случайный молодой человек, пришедший к нему, был представителем нового, недостаточно хорошо знакомого ему поколения читателей.
- Читают ли сейчас Бальзака, Гюго? - спрашивал он.
Мои ответы (Олеша называет еще писателей, и я отвечаю: "Да, да") не удовлетворяют его. Он хочет знать, видимо, не столько, что читают, сколько, как читают.
- Я видел, как девушка на эскалаторе метро читала "Войну и мир", сообщает он сам.
Сколько помнится, сказано это было без тона осуждения. Может быть, Олеша и сам не решил, хорошо это или плохо. "Мое время началось примерно в дни, когда появилась мина и появился пулемет", - пишет он в автобиографических записках, как бы удивляясь тому, как много он видел за время своей жизни. Может быть, чтение "Войны и мира" на ступеньках движущейся лестницы было для Олеши просто временной вехой, также свидетельствующей о том, как изменился мир.
Я называю имя Стефана Цвейга. Напомню, что в конце пятидесятых годов молодежь была как раз очень увлечена этим писателем, как несколько ранее Кронином, а позднее Ремарком. То, что я сообщаю Юрию Карловичу, по-видимому, не открытие для него, он тоже что-то прослышал о моде на Цвейга и сердится. Говорит очень резкое слово, которое затем все же смягчает замечанием:
- Вот биографии у него неплохие.
Та же резкость, как и при упоминании Шоу. И тоже, по-видимому, не специально направленная против данного писателя. В то время происходило как бы вторичное открытие многих имен - и Томаса Манна, и Уэллса, и предпочтение им писателя значительно низшего ранга вызвало раздражение Юрия Карловича.
В дальнейшем речь зашла еще об одном хорошем, но неправомерно высоко возносимом авторе, и тогда Юрий Карлович бросает замечание, которое, как мне кажется, определяет для него критерий значимости творчества писателя:
- О многом из того, что он пишет, можно писать, а можно не писать. Он говорит то, что всем уже известно.
И добавляет:
- Есть писатели, а есть популяризаторы.
Я часто вспоминаю эти слова Юрия Карловича, может быть потому, что они и для меня стали определяющими в оценке творчества любого художника. Они перекликаются с тем, что сказал Маяковский о поэте - "Колумб". Настоящий поэт, писатель открывает то, без чего люди уже жить не могут.
Не помню, почему я задал вопрос, какие писатели нравятся Олеше. Он называет:
- Бабель, Всеволод Иванов, Валентин Катаев.
О Бабеле, между прочим, он делает такое неожиданное замечание:
- И все-таки у него не все отжато, кое-где капает. В другой раз:
- Лучшая вещь Бабеля, несомненно, "Гюи де Мопассан".
Каждый раз, когда я прихожу, я вижу Олешу с карандашом в руках. Иногда он полулежит, иногда сидит у стола, заваленного горой бумаг и книг. Порой эта гора поглощает необходимые записи. Олеша роется в ворохе и, не найдя того, что нужно, сердится:
- Вещи не любят меня. По-моему, я где-то писал об этом. Когда ищу что-нибудь, нахожу в последнем кармане. В этом положительно что-то есть.
Он все время возвращается к разговору о своей будущей книге.
- Этим летом я ее закончу. Еще не знаю, как поднести ее читателю. Найти какую-то систему? Или просто разбить на главки, без системы, чтобы читатель мог отдохнуть? И названия я еще не знаю. Может, по Гамлету: "Слова, слова, слова..."
Не знаю, что подразумевает Олеша под таким названием. Возможно, он хотел сказать, что содержание его произведения - впечатления от (встреч с писателями и книгами (иными словами - вынести в заголовок нечто профессиональное, связанное с писательским мастерством). А может, просто подчеркнуть, что это несюжетные заметки из записных книжек. Но я думаю о том, что уже написал Олеша (некоторые из его заметок столь совершенны по форме, что их (можно перечитывать так же часто, как стихи), и о том, что мне предстоит прочитать, и истолковываю название по-своему. Точнее сказать - для себя.
Можно представить: есть три кладовые, как в сказке у Андерсена. Но в каждой кладовой - слова. В третьей, наименее доступной, самые драгоценные слова. И вот Олеша проник туда.
Недавно эта книга вышла. Называется она "Ни дня без строчки". Книга, объединяющая, собственно, несколько книг. Это - рассказ о детстве, дерзкая попытка написать роман в отрывках (я бы даже сказал так - в видениях, настолько отчетливы, объемны воспоминания Олеши), подобно тому, как некогда были "романы в письмах", дневниковые заметки, писавшиеся именно для опубликования, а также мысли Олеши о литературе.
Кое-что из того, что я слышал, я нашел потом в этой книге. Другого не нашел. Может быть, Олеша не успел это записать.
Вот его рассказ о Грине:
- Грин был нелюдим. Мне кажется, это оттого, что он верил в чудеса, а люди не могли ему дать этих чудес. Но самое удивительное - он думал, что в нем самом есть что-то чудесное. Например, он не боялся собак. Там, где он жил, была дача. Зимой дачу сторожила собака. Собака была страшная, ее боялись сами хозяева. А Грин однажды открыл калитку, вошел - и собака спокойно улеглась у его ног. Я сам это видел! Но самое настоящее чудо было в его выдумке. У Грина есть рассказ. Двое поспорили. Один сказал, что он обойдет пешком вокруг света. Поспорили на какую-то большую сумму - миллион фунтов стерлингов. Прошло долгое время, и вот однажды дверь банка (один из них был банкир) открылась, и вошел тот, первый.
"Я выиграл пари! - закричал он с порога. - Я обошел вокруг света! "
Банкир не поверил, стал спорить. Тогда тот повернулся, и банкир закричал:
"Вернись, вернись, я верю тебе!"
Что же случилось? Он по спине этого человека - понимаете, по спине! понял, что он опять пойдет вокруг света. Вот что такое Грин.
- А знаете, - вдруг говорит Олеша, - фактура у Грина слабая. Его язык - будто перевод с иностранного. Возьмите нарочно любой кусочек его рассказа...
Как о писателе об Олеше сложилось мнение, что писал он мало, особенно последние годы. Это не так. В бумагах Юрия Карловича осталась почти законченная пьеса "Смерть Занда", пьеса для детей по роману Жюля Верна "Дети капитана Гранта".
Есть опера "Три толстяка" (которую довелось слышать Юрию Карловичу; сохранилась магнитофонная запись его взволнованного выступления перед началом трансляции оперы по радио). В тридцатые годы был поставлен балет по этой сказке. Есть инсценировка "Трех толстяков", которая идет на сцене МХАТа. Мультфильм. И, наконец, фильм, снятый Баталовым. Однако в последние годы и сам Олеша писал (но не закончил) пьесу по "Трем толстякам". Интереснее всего, что она совсем не походит на ставшую уже хрестоматийной сказку. Так, в ней появляется новый персонаж - Дама-уродка.
Олеша инсценировал ранний рассказ Чехова "Цветы запоздалые". Узнал я об этом так.
- Мне непонятно стремление заработать литературой, - говорит Юрий Карлович. - Посадите меня на необитаемый остров - я буду писать. Вот недавно сделал жест. Инсценировал "Цветы запоздалые". Прочитал в Малом театре. Понравилось. Но, говорят, эту вот линию надо изменить, эту... Почему они знают? А я вот так вижу. Я взял пьесу назад. Отказался от ста тысяч. Она бы после Малого по всему Союзу шла. Мейерхольд бы поставил, без малейшей тени сожаления или огорчения добавляет он, просто как еще одно доказательство своей правоты.
В те короткие минуты, что я был у Олеши, я часто слышал от него: "Мне хотелось бы написать... Я собираюсь написать..."
