Мин-эр опустила шпильку, и сердце Хэсины упало. Вдова короля отдала прямой приказ; Мин-эр не могла ослушаться. Но Хэсине было больно видеть, как женщина, которую она любила, как родную мать, смиренно сгибает спину в поклоне. Уходя, Мин-эр раздвинула ширмы, и Хэсина осталась наедине со своей настоящей матерью.

Королева взяла прядь волос Хэсины и стала накручивать ее на деревянную палочку. От этого непривычного проявления нежности Хэсина тут же напряглась. Нужно было сказать что-то, подобающее дочери, но перед ее матерью притворяться не было смысла. Поэтому она промолчала и перевела взгляд на бронзовое зеркало, отражавшее их лица.

Их сходство всегда поражало Хэсину. Радужки их глаз были скорее черными, чем карими, кожа – скорее оливковой, чем персиковой. Черные как смоль волосы никогда не выгорали на солнце, и каждая прядь была прямой, как стебель бамбука. Они с матерью казались одним и тем же человеком – только в два разных периода жизни.

Но сегодня щеки матери горели румянцем. Она тяжело дышала, и сквозь сладковатый запах лака пробивались нотки чего-то еще – ясные и при этом горьковатые, словно пепел, словно лед, словно…

Вино из сорго[28].

– Что ж, – начала королева, прежде чем Хэсина успела спросить, зачем она пила вино, когда придворная врачевательница настрого это запретила. – Я слышала, ты отправила дело о смерти отца в Совет расследований.

Что это? Уловка? Проверка?

– Да, – ответила Хэсина, перебирая в руках подол верхней юбки.

– Глупенькая девочка. – Мать выбрала длинную, тонкую опаловую шпильку, а не журавля из белого нефрита. – Его наконец-то не стало. Зачем бередить прошлое?

Эти слова прозвучали, словно пощечина. Сердце Хэсины сжалось от боли, потом задрожало от замешательства и ужаса.

– Наконец-то не стало?

Королева начала что-то негромко напевать.

– Отец всегда говорил, что вы потрясающий человек. Что вас отличают невероятный ум и храбрость. – Хэсина должна была замолчать. Извиниться. Забрать свои слова назад. Но она лишь заговорила тише. – Что же с вами случилось?

Рука ее матери дрогнула. Шпилька дрогнула вместе с ней. Острый кончик подпрыгнул – в зеркале отразилась вспышка – и царапнул кожу. Боль пронзила затылок Хэсины. Она прикусила губу, чтобы не вскрикнуть, а потом, задыхаясь, проговорила:

– Я думала, вы его любили. Думала, что хотя бы раз в жизни вы меня поймете.

У ее матери тоже перехватило дыхание – хотя, возможно, Хэсине просто показалось. Королева снова приподняла шпильку, туго скрутила волосы дочери и успешно их заколола.

– Что случилось? Пришло его время. Время пришло для всех нас. Но тем не менее мы выжили. Когда-то мир нас любил. Теперь – нет. Однажды ты поймешь, что значит быть покинутой.

Хэсина понимала это уже сейчас.

Но на этот раз она промолчала.

Пока паланкин принцессы спускали по ступенькам террас, Мин-эр переделала прическу Хэсины. Это было не обязательно. Кто обратит внимание на съехавший набок шиньон, если вдова короля не придет на коронацию собственной дочери? Но Хэсина все-таки не стала прерывать Мин-эр: ее придворную даму это успокаивало, пусть самой Хэсине легче не становилось.

Хэсина оказалась права. Люди были слишком заняты перешептываниями, чтобы обращать внимание на ее волосы. Поднимаясь по ступеням Пионового павильона, стоявшего у основания террас, она слышала обрывки их слов.

– Чем же дочь так ее обидела?

Вскоре им предстояло это узнать.

Со времен Первого и Второго героев коронации всегда проходили под открытым небом, чтобы на них могли прийти все желающие. По той же традиции вслед за Хэсиной по известняковым ступеням поднялся горожанин, выбранный случайным образом. Хэсина склонила голову, и горожанин надел поверх ее короны убор, увенчанный возрождающимся фениксом. Крылья птицы были вырезаны из красного коралла, и весом убор был с булыжник. Каждый раз, когда Хэсина кланялась заходящему солнцу и встающим звездам, ей казалось, что убор вот-вот упадет и раздавит ей пальцы ног. Каким-то чудом он все-таки удержался.

Хэсина выпрямилась, и толпа разразилась оглушительными аплодисментами. Служащие всех шести императорских министерств упали на землю перед павильоном, совершая обряд коутоу.

– Ваньсуй, ваньсуй, вань вань суй!

Толпа вторила им:

– Ваньсуй, ваньсуй, вань вань суй!

Пусть королева живет десять тысяч лет, десять тысяч лет, десять тысяч раз по десять тысяч лет.

Придворный птицевод выпустил в небо стаю журавлей: они взмыли вверх и расцветили высь бело-красными пятнами. Послы Нинга и Ци выступили вперед и преподнесли ей по сундуку. В одном лежали бриллианты, которые добывались на дне Нингских оледенелых озер, а во втором – жемчуг, поднятый из глиняных болот Ци. Послы из Кендии на коронацию не приехали, но это сейчас волновало Хэсину меньше всего. За ее юбки хватались десятки рук, к ее лицу протягивали плачущих детей. Люди в порыве чувств сдавливали ее, словно слишком тугой корсет. Придворные преподаватели не справились со своей задачей: ни один из них не готовил ее к такому. Ей казалось, что она вот-вот умрет от удушья.

– Расступитесь!

В толпе человеческих тел промелькнула серебристая вспышка.

– Я пришла тебя спасти, – прошептала Лилиан, останавливаясь рядом с Хэсиной. В блестящем серебряном рюцюне с узором из черных медальонов она была ослепительна. Горожане тут же устремились к ней: близнецы казались им физическим воплощением добросердечия короля.

– Ты как раз вовремя, – прохрипела Хэсина.

– Давай обсудим мое вознаграждение.

– Вознаграждение? Разве ты спасаешь меня не по велению своего доброго сердца?

– Это да, но еще я хочу есть.

– Угощайся грызунами. – Пиры в честь коронаций обычно бывали скромными, чтобы напомнить людям о тех днях, когда Одиннадцать героев жили в изгнании и обходились гораздо меньшим.

– Вот еще! Спасибо, но нет. – Лилиан передернуло. – Пусть мышей едят кошки.

– Я думаю, это белка. – Или, возможно кролик. Хэсина смутно припоминала, что видела в императорских кладовых что-то пушистое и хвостатое.

– Знаешь что? Я готова предоставить тебе скидку. За свои услуги я требую всего лишь три корзины засахаренных ягод боярышника.

– Я дам пять, если останешься.

К облегчению Хэсины, Лилиан широко ухмыльнулась.

– Договорились.

К тому времени, как они уделили внимание всем желающим, взошла луна. Дворцовые слуги занесли в павильон жаровни, и там, под звездами, знать и простые горожане вместе жарили дикий фенхель и беличье мясо. Придворные актеры разыграли сцену обезглавливания последнего императора. Придворные инженеры запустили свои новейшие фейерверки: в ночном небе расцвели и угасли яркие, как солнце, пионы и азалии.

Все проходило превосходно – по крайней мере, так Хэсине подсказывал ее разум. Наслаждаться праздником, находясь в самом его центре, было затруднительно. Ночной воздух нес прохладу, но взгляды, устремленные на нее, согревали ее кожу. Она мечтала, чтобы время шло быстрее. Оно продолжало ползти, но, наконец, миг, которого она так ждала, настал.

Слуга поднес Хэсине два кувшина с желтым вином. Она подняла один из них, и женщины зашикали на своих детей, призывая их к молчанию. Рука Хэсины подрагивала под весом кувшина, когда она наклоняла его. Вино полилось на землю, окропив ее в знак почтения всем погребенным и умершим.

– Провозглашаю тост за прошлое и за жертвы, которые пришлось принести ради наступления новой эпохи.

Все склонили головы в память о девяти из Одиннадцати героев, которые погибли прежде, чем пала императорская династия, и за сотни тысяч простых людей, отдавших свои жизни за дело революции.

Внезапно в памяти Хэсины всплыло лицо Серебряной. Ради наступления этой эпохи также погибли десятки тысяч пророков, но она не могла произнести вслух, что сожалеет и об их смертях.

Она подняла второй кубок.