О Небо! В тридцать пять лет! С десяти обожал литературу и тайком делал наброски в маленьком блокнотике, а когда, не поступив в университет, стал кассиром, - все свободное время и накопленные деньги отдавал литературе, погрузившись по уши в это занятие, исполненный страха, страха, страха (что не получится, что засмеют, что не примут...), и вот наконец признали "талантом"!
"Не видно ль вам, как воды Хуанхэ сверзаются с небес"[3], "вздымает кисть и дождь и ветер, и духи плачут над стихом"[4], "волнующа строка, когда ты смотришь на родные реки, горы"[5], но ведь до тридцати пяти, точно бобыль какой, впустую мыкался - ох, и тяжела была жизнь, воистину тяжела!
Благодарю тебя, жизнь, благодарю тебя, эпоха! После тридцати пяти лет мечтаний и разочарований, уже совсем отчаявшись, - вновь обрести надежду! Наконец-то людям позволили заниматься тем, что им интересно, что они любят, знают, к чуму тянутся их души! Жестоко растоптанные и униженные, люди духовно воспряли, ощутили тепло и заботу, о, как мы благодарны тебе, солнце родины!
В конце октября Ма Вэньхэну пришло извещение из местного отделения Союза писателей - его приглашали на беседу прозаиков за чайным столом. От этих двух слов - Союз писателей - в три ручья хлынули слезы. Это событие оказалось реальнее детских фантазий, юношеских грез, наваждений зрелых лет... Все они остались в исчезнувшем прошлом, он давно уже не витийствовал о прекрасном в языке, литературе, искусстве, как бывало в двадцать лет; ему расхотелось, как тому, двадцатилетнему, раствориться в литературе, отдать ей всего себя, сгореть в ней. Он перестал преклоняться перед литературой, веровать в нее так беззаветно, как прежде даже пожалел было о том, что не устоял перед соблазном написать этот рассказик "Весенний дождь", - он опасался разрушить не приносящую удовлетворения, не баловавшую покоем, но все же такую привычную жизнь... Но когда он, казалось, уже смирился с серой пылью мирской, - бам, трах - пришел, сам пришел к нему Союз писателей, постучался в дверь Ма Вэньхэна.
Ворвался, как песня, как танец, как хмель, как безумство, ведь многое из того, что прежде существовало лишь в снах, в дневнике, в именах, в названиях книг и журналов, - все это теперь становится частью его жизни. "Слишком туманно", - сказал замглавного с пепельной головой, этим изысканным определением, пусть даже и произнесенным с провинциальным шаньсийским выговором[6], возбудив мечтательные грезы Ма Вэньхэна. Он не сказал "невнятно" или "занудливо", он сказал "туманно" - и так изящно, так благозвучно! А еще Ма Вэньхэн встретил там того самого писателя, уже в годах, перед которым благоговел, тот обрел известность в пятидесятые, потом пострадал из-за несправедливых обвинений, но вновь вернулся в литературу и опубликовал одно за одним три великолепных, тончайших произведения... Легенды о таких людях слагать надо.
И вот они сидят рядом, за тем же самым чайным столом, беседуют. Все подходят к Ма Вэньхэну, жмут руку, и он вскакивает, поднимает кружку, чокается, выплескивая чай им на одежду. А те и бровью не ведут, крепко стискивают ему руку, долго не отпускают и с руладами, ну, точно Лю Бинъи[7], напевают: "Прочитал "Весенний дождь", неплохо, даже замечательно". Одна знаменитость даже оставила ему свой домашний адрес - заходите, говорит, запросто, посидим... Ма Вэньхэн долго не мог уразуметь смысла этой фразы, тупо всматривался в строчку: такая-то улица, такой-то переулок, такой-то дом, и мысли в голове совсем перестали вращаться. Это не сон? Он может теперь прийти в гости к известному литератору?
Руководил местным отделением Союза писателей один почтенный эссеист, совмещая это с постом заместителя начальника отдела пропаганды горкома партии, ведающего вопросами литературы и искусства. Высокий, широколицый, задумчиво погруженный в себя, но порой сдержанно улыбающийся или вдруг обнаруживающий суровую торжественность чувств, он имел внушительный вид и благородные манеры даже тогда, когда направлялся в уборную. Во всем - как он вставал, расправлял плечи, поворачивался, передвигал ноги, поднимал голову, шевелил бровями... - сколько во всем этом было элегантности, уверенности в себе, многозначительности...
Ма Вэньхэн присел было подальше, в неприметный уголок, но замнач тут же углядел его.
- Кто такой?
Вопрос прозвучал так резко и прямо, что Ма Вэньхэн лишь со второго раза сумел ответить внятно.
- А, так это ты, товарищ Ма Вэньхэн! Садись-ка сюда.
Замнач ткнул пальцем, и Ма Вэньхэну не оставалось ничего другого, как робко приблизиться.
- Где работаешь? - зычно поинтересовался замнач.
Ма Вэньхэн совсем стушевался:
- На заводе каустической соды.
- Каком-каком?
Замнач, похоже, о таком и не слыхивал и не понял, даже когда Ма Вэньхэн повторил.
- Чем занимаешься? - продолжил расспросы замнач.
Ма Вэньхэн было неловко беседовать с высоким руководителем, почтенным писателем на глазах у всех, но не обрывать же его на полуслове.
- Так чем ты там занимаешься? - снова спросил замнач.
Работник, сидевший рядом, пояснил:
- Вас спрашивают, какую работу там выполняете.
- Кассир, - ответил он.
- Кассир? - сдвинул брови замнач. - Так это... это... это... а в свободное время пишешь?
В троекратном начальственном "это" слышался значительный подтекст, словно Ма Вэньхэна спрашивали, удовлетворен ли он работой, выпытывали, не подыскать ли ему что-то более подходящее, с литературным уклоном. Тепло такого участия в его судьбе согрело Ма Вэньхэна, и он ответил:
- Времени хватает, никаких проблем, руководство ко мне внимательно, поддерживает...
Небольшая беседа за чайным столом указывала на то, что конь (а именно это и означает его фамилия Ма) получил стойло в литературной конюшне. "Весенний дождь" он еще писал с ощущением, будто пытается "оживить дохлую клячу", - ведь с того дня, как пятнадцатилетним он впервые послал рукопись в "Литературный ежемесячник", минуло двадцать лет, и те скакуны его вдохновения, его творческой мысли давно уже сдохли, разодранные сомнениями. Кто бы мог подумать, что на рубеже лета и осени семьдесят восьмого кобылка воспрянет, взбрыкнет, заржет, цокнет копытом, помашет хвостом... Ну что за волшебный тысячеверстый скакун!
