На ходу он перезарядил оружие, передёрнул затвор и зашёл внутрь. В полумраке у икон горели свечи. Пламя металось из стороны в сторону, словно в такт его соло, вверх направлялся чёрный дым.

Воздух был пронизан ужасом. Шёпот поднимался к сводам, и эхо повторяло сказанное:

– Господи, спаси и сохрани…

– Не дай погибнуть…

– Что происходит?…

– Кому нужно стрелять?…

– Помилуй…

– Теракт…

Геннадий захохотал, разобрав последнее слово. Безумный смех эхом вновь и вновь проносился по пространству, нагоняя ещё больший ужас. За колонной кто-то упал – потеряв сознание или сразу – жизнь. Сердце не смогло выдержать его присутствия. Это здорово развеселило, и он рассмеялся громче.

Из-за одной из колонн вышел священник. Он поднял руки вверх, демонстрируя безоружность. Хотя какое здесь может быть оружие!

– Послушайте… – начал он, но Геннадий не собирался тратить на пустую болтовню.

Заорав «Аллилуйя», он выстрелил в церковного служащего. Тот спокойно принял свою смерть, и это было странно. Убитый был явно моложе стрелка, когда цепляешься за жизнь на уровне инстинкта. Ему что, тоже жить надоело? 

Помещение наполнял визг и плач, вытеснив отголоски смеха у небосвода. Чтобы прекратить эту какофонию, Геннадий снова заорал и побежал вперёд, стреляя по очереди вправо и влево. Память фиксировала искаженные от страха и боли лица – в основном женские. В глазах застывало неверие, что это конец.

Он стрелял до тех пор, пока не закончились патроны. Когда это выстрелов стало стихать, с улицы послышались сирены.

Геннадий оглянулся по сторонам: замершие тела, которые обводили бордовые лужи. Расстрелянный алтарь и осуждение в глазах уцелевших ликов. Разбросанные свечи, некоторые из которых продолжали гореть. Тяжёлые стоны выживших, обрывки молитв сумевших избежать страшной участи.

Сирены на улице сливались в оркестр. Геннадий был готов к такому повороту. Оглянувшись и в последний раз посмотрев на результат своего первого прихода, он направился к запасному выходу.

Пока силовики бежали с одной стороны, он уже оказался на улице. Быстро преодолел расстояние до смотровой площадки, перемахнул через забор. Пригнулся, хотя с учётом его роста это было неудобно, и вдоль ограждения добрался до противоположного от лестницы спуска края. С набережной видели мужской силуэт, который быстро пропал в дебрях за благоустроенной зоной отдыха. Молитвами или проклятиями он смог безнаказанно уйти и вернуться домой.

***

Геннадий открыл глаза. Солнце вовсю уже слепило. Он выставил перед собой худую ладонь и сощурился, будто это могло спасти от пробивающегося в окна солнца.

После второго развода он остался в своей «двушке», расположенной чётко посередине дома: в третьем подъезде из пяти на третьем этаже стандартной пятиэтажки. Дом располагался в глубине старого, застроенного такими же хрущёвками, районе. Окна его выходили на школьный двор, где с раннего утра до позднего вечера кипела жизнь.

В квартире всё оставалось как при Нине, которая все эти годы старалась улучшить их быт, насколько позволяли финансы.

Квартира была небольшой. Спальня располагалась в вытянутой комнатке с кладовкой напротив окна, где бывшая сделала гардеробную. Зачем семье, которой особо нечего развешивать по плечикам и расставлять под ними, отдельная гардеробная, он не понимал. Главное, что в пафосно названном углу нашлось место для его инструментов и робы.

Спальня была обклеена «жуткими розочками» на шелкографии. Геннадию было всё равно, под каким рисунком спать. А раз жене были приятны такие обои, он не стал сопротивляться. Правда, пожалел об этом, когда занялся поклейкой: на бригаду денег, конечно, не было.

Металлическая кровать была не такая широкая, но через неё проблематично пробираться к гардеробной. На прикроватной тумбочке со стороны Нины до сих пор громоздился светильник с цветастым абажуром. Со стороны Гены лампу убрали, после того, как он своими длинными ручищами несколько раз смахнул её во сне.

У окна стояло небольшое трюмо. Когда-то место под зеркалом было заставлено всякими женскими бутыльками и коробочками. А сейчас здесь месяцами собиралась пыль.

На круглых пластиковых гардинах висел пожелтевший тюль с кружевами, из которых тянулись нитки, и шторы чуть темнее «жутких розочек».

Вход в спальню был из зала, где царил минимализм. Здесь Нина выбрала полосатые бело-синие обои, синие шторы, дутый диван и кресло, на которые были накинуты синие покрывала. Мягкая мебель была направлена к телевизору – небольшому, но с плоским экраном. Овальный ковёр под ногами за этот год потерял свой оттенок под грязью и пылью.

Кухонька была небольшой. Из мебели вошло несколько шкафов. После белого стандарта советских времён Нине казалось тогда эффектным сочетание жёлтого и зелёного цветов. Гена опять же не возражал.

В вытянутую прихожую вошла только вешалка и большое зеркало, в которое можно было посмотреть на себя в полный рост.

Накануне вечером Геннадий долго смотрел на себя в это самое зеркало. До дома он добрался как в тумане, но помнил, что, глядя в отражение, пытался определить, как изменился. Он изменился, стал другим, и это бесспорно. Но только из зеркала на него по-прежнему смотрел уставший несчастный человек. И бесполезно было изображать позитив.

Полночи он пялился в потолок, пока не наступила кромешная тьма. Сейчас он лежал на кровати, уставившись в «жуткие розочки» и вспоминал прошлую жизнь. Как всё-таки хорошо было тогда, и как опустевше сейчас.

Ему хотелось думать об этом снова и снова, чтобы оттянуть момент подъема, но уже по другой причине. В душе ему нравилось предвкушение своей славы.

Он знал, что о вчерашнем сообщали по всем новостям, может, даже федеральным. О нём узнавали, о нём говорили. А когда станет известно его имя, начнут перебирать каждый клочок его никчёмной жизни, пытаясь дойти до истоков его позитива и разобраться во всём. А ведь ещё до вчерашнего вечера он был слишком неинтересен вместе со своим внутренним миром тысячам людей, которые жили, работали, отдыхали совсем рядом.

Наконец он заставил себя встать, умыться и почистить зубы старой колючей щёткой. Потом прошел по скрипучему полу на кухню.

За столом показались силуэты. Их он готов был узнать их сквозь десятилетия – своих родителей.

Видение было так неожиданно, что Гена встал и начал часто моргать. Появилось ощущение нереальности: когда ты видишь сон или просто пьян, сознание рисует тебе причудливые образы.

Пил Геннадий редко. Во-первых, денег вечно не хватало. Во-вторых, боялся скатиться и пойти по стопам отца. Впрочем, чего уж греха таить – обоих родителей. Он посмотрел на обеденный стол, покрытый грязной скатертью, и на секунду ему снова показались их опухшие лица, грязные волосы, руки, держащие рюмки. От наваждения по коже пробежали мурашки.

Он сел напротив того места, где секунду назад был призрак отца, и посмотрел в пустоту, надеясь, что видение вернётся. Зачем? Что бы он сделал? Показал, каким он стал неудачником, как они и предсказывали? Даже мать! Хотя инстинкт обычно направлен на защиту своего ребёнка. Ведь молчать – это то же самое, что позволить обидеть. А подначивать деспота – такого врагу не пожелаешь. Но это происходило. Постоянно. Каждый день.

Геннадий поймал себя на том, что вытирает слезы. Не все слезы обиды вытекли, даже спустя столько лет. Нет, нет, нет! Он не должен раскисать. Ведь он изменился, стал другим – позитивным.

Он треснул кулаком по столу, словно запрещая являться давно умершим. Где-то по соседству затявкала собака.

– Сука, – разозлился он от противного лая.

Захлопнув дверь на кухню, будто это спасло от воспоминаний и заткнуло бы псину, он сел на диван и уставился на закрытую дверь. За ней что-то упало, псина затявкала сильнее, но быстро заткнулась, видать, вмешался хозяин.

«Призраков бояться – позитивным не ходить», – пробубнил он и направился на кухню во второй раз. Сейчас здесь всё было как прежде: одиноко, забыто, заброшено.