Чтобы не дразнить гусей, говорит папа.
Не стоило дразнить, соглашается мама, а бабушка вздыхает - у него все было красиво... И я, конечно, похож на него, это генетика. Но как случилось, что именно я его внук, а не какой-нибудь другой мальчик?
Я думал все утро, почему так получилось, ведь меня могло и не быть, а он сидел бы здесь и смотрел в окно. А может она?
Дочки не могло быть, мама говорит, она знает.
Откуда ты берешь это, папа говорит, еще запросто может быть.
Нет уж, хватит, и так сумасшедший дом, он меня замучил своими вопросами, что и как, а я и сама не знаю, почему все так со мной получилось...
По-моему, все неплохо, а? - папа почему-то начинает злиться, дрыгает ногой, он так всегда, если не по нем.
Я вовсе ничего не хочу сказать такого, просто непонятно все.
Наоборот, мне все теперь понятно!. - и папа уходит, но недалеко, садится за стол, ему опять Ленина нужно переписывать. Он смотрит в книжку, потом пишет в тетрадь красивым почерком, он работает.
Дед так никогда не поступал, вздыхает бабушка, в воскресные дни какая работа... Он мне руки целовал, и платья покупал.
Ах, мам, говорит мама, совсем не все так солнечно было, про Берточку вспомни...
Что, что Берточка... подумаешь, ничего у них не было.
И она уходит на кухню, ей расхотелось спорить, надо готовить обед.
Сумасшедший дом, говорит мама, никакой памяти ни у кого, и тоже идет готовить еду.
Я остаюсь один, у окна, тот мальчик с моим именем давно умер, захлебнулся в ледяной воде. Мне становится холодно, хотя топят. А как бы он, если б остался жить, и был бы у них вместо меня... как бы с ними уживался?
Тебе предстоят трудности, говорит мама, главное - верить в свои силы.
Все-таки важен случай, вздыхает папа.
Мы пообедали, они давно не ругаются, играют в шашки. Бабушка приносит им чай, а мне компот из слив, потому что давно в уборную не ходил.
Тебе клизму, что ли, делать, думает мама.
Клизма это хорошо, говорит папа, современная медицина не отрицает клизмочку.
Не надо клизму, лучше компот.
Встреча
Я играл напротив дома, на площадке, там кусты и много снега. Лепил снежки и кидал их в дерево, и считал, сколько раз попаду; если много, то отхожу подальше, и снова кидаю. Мимо шел один мальчик, он немного больше меня, у него руки голые и курточка без воротника, ему холодно было, он все время дергался и дрыгал ногами. Я сразу понял, он хулиган, только русский или эстонский, не знаю. Я бы хотел, чтобы русский, если захочет драться, сразу скажет, а эстонец молча подойдет, а когда узнаешь, будет поздно.
Я сделал вид, что не замечаю, лепил снежки, но кидать перестал, пусть не думает, что хочу попасть в него. Он остановился, посмотрел, как я леплю, и говорит по-русски - давай, будем друг в друга кидать, кто больше попадет. У тебя запас, а я буду сразу лепить и кидать, и все равно тебя побежу.
У него руки голые, а у меня варежки, правда, промокли, но все равно голыми трудней лепить, и я согласился, хотя мне не хотелось в него кидать не попадешь, значит, сдался, а попадешь, он хулиган, и может разозлиться. Но делать нечего, пусть кидает.
Он отошел немного и начал быстро-быстро хватать снег голыми руками, раз-два - лепит снежок и очень сильно бросает. Снежки у него, конечно, не такие крепкие, я-то их долго лепил, а он раз-два и готово, но он быстро лепил и сильно кидал, и начал попадать в меня. Я тоже кидал, и несколько раз попал в него, он разозлился, хотя больше в меня попадал, и стал кидать еще быстрей и сильней. Наверное, мои снежки попадали больней, он их раз-два и готово, а у меня они крепкие. Я вижу, у меня снежки кончаются, а так быстро, как он, я лепить не умею. Но тут я попал ему прямо в лоб, он перестал бросать, решил поговорить со мной. Я понял, он будет драться, испугался, но бежать не хотел. Он толкнул меня, и говорит - ты что? Я говорю - ничего, ты сам хотел. Он опять меня толкнул, и ударил сверху по шапке, сбил ее. Я все еще боялся его, старался оттолкнуть, а потом вдруг разозлился и стал его бить, так быстро, что он удивился и побежал, и все время оглядывался, а я бежал за ним. Он иногда останавливался и бил меня по голове, не очень сильно, но каждый раз попадал, а я не попал ни разу, и все равно он убегал, а я его догонял. Потом он перестал оборачиваться, и побежал быстрей. Наша площадка кончилась, дальше я бежать не хотел. Он что-то крикнул с улицы и показал мне кулак.
Я шел обратно и думал - почему он бежал, ведь он столько раз меня ударил, хотя и не больно, и снежки лепил быстро, и сильно кидал, и попадал часто, а я редко, и все равно он бежал впереди, а я за ним. Разве я его победил? Я попробовал лепить как он, но у меня пальцы сразу заболели, и снежки получались как кисель. Потом я понял, почему он бежал - это не его площадка, ну, победил бы он, и что? Все равно я здесь живу, а он мимо ходит. А может он просто хотел поиграть со мной, а я ему в лоб? Все равно, он зря рассердился.
Больше я его не видел, а жаль - я бы спросил у него, как он так быстро лепит, и бросает, как машина, кто его научил, и почему у него пальцы не болят, а если болят, то как он терпит.
Сразу много всего
Мама мне раньше читала каждый день про Робинзона, полчасика, иногда больше, папа говорит, как этому парню повезло, дикари не съели, а меня каждый день грызут.
Как это грызут?
Вот так, он засмеялся, кусают как дикари. Хорошо бы от главного врача отказаться, денег меньше, зато спокойно буду лечить, а не командовать.
Даже не думайте, бабка говорит, они вас до самого низа тогда прокатят.
А мама ничего не говорит, ее нет с нами. Теперь мне с Робинзоном трудно встречаться, мы живем втроем - я, папа и бабка Фанни Львовна.
Один раз мама пришла, говорит, мы на время расстанемся, Алик, я в санаторий еду лечиться в сосновом бору, там воздух подходящий. Будешь приезжать ко мне. А книжку дочитай сам, иначе не узнаешь, что с Робинзоном будет.
Я давно могу читать, но не люблю. Как же я без нее...
А долго ты не будешь?
Наверное, лето, а осенью вернусь. Думаешь, мне хочется? Но кажется пора.
Да уж, бабка говорит, позавчера пора. Война у нас затянулась, лучше бы я тогда умерла.
Ну что ты мам, говорит мама, я скоро вернусь, а ты - бабушку слушай.
Он слушает, да не слушается.
Фанни Львовна, мы пошли, папа уже у двери, поцелуйте дочь.
Нет, только в щечку, мама говорит, вдруг палочка перескочит.
Это микроб называется - палочка Коха, ее немец нашел под микроскопом.
Палочка немецкая?
Нет, папа говорит, общая, у нее нации нет. Только люди могли нации выдумать. Мы этот микроб победим, не сомневайся.
Мама уехала, три месяца прошло, теперь мокрый август, холодный ветер, а она не едет. Тебя к ней не пустят, папа говорит, подожди. Сам-то он ездит...
Зима быстро началась, утром проснулся, в форточку сыплется противный снег, бабка оставила открытую. После обеда на улице темно, и так до следующего утра. Зима медленная смерть, бабка говорит, холод с темнотой, жизнь против нас. Мама бы ей сказала, ну, что ты, мам... но некому сказать, и папа на работе. Батареи еле теплые, пол как лед, под столом неуютно стало, и утром приходится быстро одеваться.
Вечером папа приходит поздно, я уже сплю.
Недавно я пошел за хлебом, еще было светло, бабка говорит, купи черного, у нас сало, маме отвезем и сами поедим, оно соленое, ты не ел такое. Одни ребра у тебя, сало не помешает. Она дала мне корочку пожевать, я быстро съел. Ну и зубы, она говорит, береги их, я свои потеряла. Но у нее другие есть. Утром просыпаюсь, бабка храпит, рядом тумбочка, на ней в стакане две челюсти с белыми зубами в марганцовке розовой. Ни за что нельзя свои зубы терять, она говорит. Сало помогает, ты тощий, глисты, что ли... Купи черного, с белым сало невкусное.
Я купил целую буханку, взял копейки на сдачу и пошел обратно, всего пять домов и лесопилка. На углу лесопилки меня встречает мальчик, он чуть выше меня, голова большая, сам очень худой. Я его уже видел, он стоял у домика напротив, смотрел, как мы с папой ходили к морю, шли мимо него. А теперь он не дает мне пройти, осталось-то всего лесопилка, потом наш дом. Я говорю, пропусти, он молчит, потом, ни слова не говоря, стукнул. Хотел, наверное, в лицо, попал в плечо. Не больно, но хлеб упал у меня, хорошо, в снег, он чистый. Я не испугался, он несильно стукнул, наверное, не сильней меня.
