Первым, с кем я решил побеседовать, был брат Людвиг. Зная, как его раздражает мое присутствие, я сел так, чтобы он мог меня видеть от своей доски, и всю Теорию и Компоновку просидел с глупым видом и молча. Тактика, надо сказать, утомительная и скучная, но она принесла плоды, причем очень скоро. Брат Людвиг так упорно старался не замечать, как я маячу на периферии его поля зрения, что уже через пару часов у него развился местный астигматизм. [35 ] Ему приходилось щуриться левым глазом, от чего у него начались судороги в щеке. В конце концов он откусил кусок мела и выплюнул пыль мне в лицо.

– Чего тебе надо?

– А мне что-то надо, брат Людвиг?

– Ты тут сидишь и та-та-таращишься на меня, как сыч. Невозможно работать в так-таких условиях…

– А давно вы работаете над своей теоремой, брат Людвиг?

Вопрос застал брата Людвига врасплох. Он прищурился с подозрением:

– А почему ты вдруг спрашиваешь?

– Давно собирался спросить.

– И ты поэтому меня ды-ды-донимал весь ды-ды-день?

– А я разве вас донимал, брат Людвиг?

Математик ущипнул себя за щеку всей пятерней и тихо выругался себе под нос.

– Если я тебе отвечу, ты уйдешь с гы-гы-глаз моих? Обещаешь?

Я шумно втянул воздух сквозь сжатые зубы, старательно изображая обиду.

– Обещаю, да.

Брат Людвиг кивнул, растирая сведенную судорогой щеку.

– Впервые я сформулировал свою теорему… сейчас, погоди… ага… сорок два года назад.

– Сорок два года?

– И три месяца.

– А вы сами как думаете, закончите вы ее или нет?

– Не де-де-дерзи.

То есть можно было с уверенностью предположить, что он посвятил всю свою жизнь разрешению проблемы, по сути своей неразрешимой. Верный своему слову, я вскочил с табурета и направился к двери. И тут мне пришла одна мысль.

– Брат Людвиг?

– Чего еще?!

– А что это за теорема, вы можете мне сказать?

– Не говори глупостей, мальчик, по прошествии стольких лет, когда я уже близок к решению, неужели я помню, что это за теорема?!

Пальцы у брата Эридуса были вымазаны чернилами, а глаза покраснели и слезились, как будто он резал лук. Я принялся без всякого интереса рассматривать его коллекцию азиатских ножей для бумаги, пытаясь понять, в каком он настроении, и наконец полюбопытствовал, как продвигается его «Полный и всеобъемлющий лексикон всего сущего».

– Как будто пытаешься вычерпать море ложкой, – ответил он.

Был час Полного Недоумения, до вечернего Вздрема перед ужином оставалось не так уж и много времени, и можно было надеяться, что бдительность брата Эридуса не выдержит длительной осады. Я избрал жесткую и беспощадную тактику, хотя начал достаточно мягко, а именно с лести. У меня просто не было слов, чтобы выразить свое восхищение его поразительной самоотверженностью. Отдавая все свои силы столь титаническому труду, пренебрегая сном ради занятий, разве он не подобен Атланту, держащему на своих плечах небесный свод Знания и Мысли, сказал я ему. Зачем ему сон?! Сон – утешение смертных. Сон – тихая гавань для потрепанных бурей судов. Сладкие объятия Морфея. Укрепляющий сон, восстанавливающий силы и дающий поддержку.

Минут через пять он уже храпел у себя за столом, уронив голову на руки. Я потыкал его пальцем в плечо, чтобы удостовериться, что он и вправду заснул, и он лишь издал какое-то нечленораздельное мычание. Тогда я медленно подошел к запретным полкам. Книги в кожаных переплетах с застежками из свинца или в тончайшей оплетке серебряной филиграни издали напоминали чешуйчатую кожу змей или ящериц. У меня дрожала рука, когда я прикоснулся к изумительному по своей красоте изданию «De modis significandi» Дунса Скота. Но когда я попытался взять книгу с полки, она начала дымиться. По крайней мере мне так показалось вначале. Я поспешно захлопнул книгу и звонко чихнул в буране бумажной пыли. Потом обернулся в испуге, но брат Эридус даже не пошевелился во сне. Когда пурга разложившихся слов слегка поулеглась, я вернул пустую обложку на полку. Состояние других книг, выбранных наугад, было немногим лучше. «Docrtinale puerorum» – вся ее мудрость досталась прожорливым книжным червям – взорвалась, точно гриб-дождевик, выбросив облако черных спор. «Decrotatorium neologium» Ианотуса де Брагмардо вся провоняла грибком. Из «Palabras muertas de la Mancha» посыпались рыжие паучки.

Я собрал пыль в кучку носком сандалии. Голова у меня кружилась. У Брата Эридуса не было никаких книг! Получается, он работал по памяти?! Только теперь до меня дошло, что я не видел ни строчки из написанного братом Эридусом. Позабыв про страх разоблачения, я принялся рыться в бумагах у него на столе – в этих бесконечных заметках и примечаниях к «Полному и всеобъемлющему лексикону». Хотя я далеко не лингвист, мне все же пришлось поверить собственным глазам. Записи брата Эридуса представляли собой длинные списки имен существительных и глаголов, причем явно выдуманных. Изобретательный брат Эридус придумал систему спряжения глаголов, фантасмагорическую грамматику, этимологию и лексику. Все это было составлено со скрупулезной дотошностью и большим прилежанием и с точки зрения полезности не представляло вообще никакой ценности.

Брат Эридус зашевелился во сне, ресницы его задрожали. Когда он выпрямился на стуле, я уже был за дверью.

Словно гордые родители новорожденного младенца, братья Греда и Эп предъявили мне свое новое детище – какую-то медную загогулину в форме латинской «L». Держа ее на свету, они вертели ее и так, и сяк у меня перед носом, дабы я восхитился сим дивным творением. Да, сказал я, замечательная штуковина – а она для чего? Воркуя, как два голубка, они прикрепили свою загогулину к колесу шарманки. Рукоятка (ибо это была рукоятка) сломалась при первом же повороте.

– Разумеется, – хором проговорили братья, глядя на медную «I», – это всего лишь прототип.

Быстро оправившись от конфуза, они набросились на орган и занялись полировкой труб, и без того начищенных до зеркального блеска. Потом брат Греда принялся насвистывать их любимый мотивчик, а брат Эп прищелкнул пальцами и уселся за регистр. Брат Греда взялся за мехи.