Пока Мина ходила туда-сюда с тарелками продуктов и раскладывала все на столе, Шекер с Митрофановной справились с картошкой, и Ханна, отрезав полпачки сливочного масла в сковороду, отрегулировала под ней огонь. Когда картошка подрумянилась, в нее были вбиты десять крупных свежих яиц. Осталось отнести чай на мужской стол. Мина подала нарезанный тонкими ломтиками лимон, Ханна – большую сковороду с яичницей и с картошкой, а Митрофановна с Шекер – чай.

Пока женщины готовили еду, отец семейства играл в нарды со вторым сыном, круглым и усатым Борисом, а другие мужчины, кто стоя, кто сидя, наблюдали за партией. Завидев приближающихся с чаем женщин, мужчины – отец, трое сыновей и зять – отложили нарды и расселись по своим местам. Не хватало только старшего сына Довида.

На кухне уже собралось много народу. Две другие дочери Ханны, Рая и Зоя, резали мясо и крутили фарш, а невестки (обеих звали Галями и для удобства их пронумеровали: жену Бориса называли Галей номер один, или «Галей большой» за ее высокий рост, а жену Залмона – Галей номер два, или «Галей маленькой») делали курзе[7]. Взяв еще один стакан чая, Шекер вернулась к мужскому столу. Мужчины вовсю работали вилками.

– А сахара не бывает? – жуя кусок индейки, спросил Борис.

– Папа, а Довид когда придет? – спросил кто-то еще.

– Сейчас принесу сахар, – ответила Шекер, пытаясь задержаться, чтобы услышать ответ отца на мучивший ее вопрос.

Довид был первенцем Натана и Ханны, самым успешным и талантливым из сыновей, но и самым строптивым. Он требовал особого отношения со стороны родителей, не желая мириться с тем, что они могут отдать предпочтение в каком бы то ни было вопросе другому сыну. Год назад он ушел, демонстративно хлопнув дверью, потому что не согласился с решением матери. Имя «Ханна» должно было перейти в семью одного из сыновей, Довида или Бориса, по решению матери. Мать делала намеки то Довиду, то Борису о том, что отдаст имя именно ему, но долго не определялась в предпочтениях. Каждый был уверен в том, что именно он сможет назвать внучку именем матери – Ханна.

На прошлый Новый год братья подвыпили. Тогда Довид, позвав Шекер к себе и приобняв, сказал:

– Когда замуж выйдешь, смотри, первой девочку чтобы родила, поняла? Первой у тебя должна быть Ханна!

Борис отреагировал незамедлительно.

– А почему ты решил, что имя матери будет у тебя? – спросил он. – У Аркаши родится дочь, мы ее и назовем Ханна. Все должно быть по справедливости. Тебе дали имя бабушки, а мне полагается Ханна! Так, мама? – Борис посмотрел на мать в надежде на поддержку.

– Почему это Аркаша?! Он же еще маленький, под стол ходит. А Шекер уже вон, девушка, скоро замуж будем отдавать!

Ханна пыталась урезонить братьев, но пожар было не потушить. Спор разыгрался нешуточный. Начав со словесной перепалки, они, мигом растеряв братские чувства и позабыв все слова о дружбе, внушаемые родителями с ранних лет, затеяли драку. Разнимали всей семьей. Каждый боролся за имя матери для еще не родившегося дитя, как будто речь шла о жизни и смерти. Это было больше, чем имя. Тот, кто получал право назвать ребенка именем родителя, пользовался особым расположением. Своей тактикой двойной дипломатии мать обнадежила обоих братьев, но в тот день вопрос принял неприятный и неожиданный оборот. И Ханна решила поставить точку в этом вопросе. Злясь на Довида за затеянный спор, она сказала:

– Довид, хватит! У тебя уже есть Шекер, Ханна будет у Бори!

Эти слова прозвучали для Довида приговором, и он ушел, шарахнув дверью так, что посыпалась побелка. Шекер осталась стоять в растерянности. Она почувствовала такое щемящее одиночество, как никогда прежде. Довид ушел, даже не взглянув на нее. Это она во всем виновата! Зачем она подошла, зачем мелькала перед глазами? Сидела бы на кухне с другими детьми, ничего бы не произошло. Шекер хотелось бежать, бежать без остановки. Плакать было нельзя, и она застыла со стеклянными глазами.

– Ты чего с такой кислой миной стоишь? – заметив ее, сказал отец. – Иди, догоняй, убирайся с глаз моих, чтобы я тебя больше не видел! Весь праздник испортила.

Тетя Эрке тогда отвела ее подальше с глаз Натана, прижала к себе и сказала три слова: «Все будет хорошо», – а потом добавила: «Они обязательно помирятся». Но Шекер это не успокоило, она-то знала, что ссора может длиться годами.

И действительно, примирение наступило не скоро. Целый год она не видела Довида. О нем в семье не упоминали, как будто его никогда и не было. Все неожиданно изменилось две недели назад. Шекер уже засыпала, когда ее разбудили мужские голоса, доносившиеся откуда-то с улицы. Отодвинув занавеску, она увидела, что в саду стоят Натан с Довидом и спорят.

Она не слышала их разговора, но по жестам поняла, что Довид о чем-то просил отца, пытался обнять, а тот отталкивал его и показывал на калитку. Внезапно Довид тяжелым камнем упал перед отцом на колени. Отец сказал что-то, похлопал Довида по плечу и жестом велел ему встать. Довид послушно встал. Мужчины прошли к выходу из сада мимо ее окон. Она задернула занавеску и уткнулась лицом в подушку. Ее потряс образ стоящего перед отцом, как перед Господом Богом, Довида. Картинка не выходила из головы, в ту ночь она так и не смогла уснуть. Наутро, едва заслышав шум, она вышла из своей комнаты, надеясь, что мать прояснит ситуацию. По лицу Ханны было видно, что и она практически не сомкнула глаз.

– Мама, у тебя усталый вид, – начала Шекер издалека.

– Да, не спала совсем. Дети мои разве дадут мне спать?

– Что-то случилось?

– Заходил вчера Довид, с отцом говорил. На день рождения его хочет прийти.

– Придет? – не сдерживая любопытства спросила Шекер.

– Все будет, как бог того пожелает.

Шекер знала – он придет. Эта новость стала для нее подарком. Она была уверена, что Довид решил помириться ради нее, своей старшей дочери. Наверняка и он по ней скучал. А может быть, это Зина попросила его пойти к отцу? Они ее любят, любят! И может быть, даже больше остальных своих детей! Ну а как может быть иначе – она же их первенец, их старшая дочь. Они не могут ее не любить. Как она, глупая, могла сомневаться? Они любят ее. Она шепотом, как заклинание, произнесла «папа», «мама», представляя себе лица Довида и Зины. Именно тогда у Шекер появилась решимость сказать им о своем отчаянии и страхе, о том, что жить без родителей для нее невыносимо и что она хочет вернуться к ним, пусть и спустя пятнадцать лет, и называть их мамой и папой, а не по имени, как брата и сестру. Она хочет ходить с родителями в парк, есть сладкую вату, и капризничать, и проситься на руки, и говорить, часами говорить с мамой. Сколько таких внутренних бесед она провела и как она была бы счастлива, если все это можно было бы рассказать наяву, а не в мечтах. Скоро она снова их увидит. И поговорит. И наговорится вдоволь!

– Папа, так придет Довид или нет? – вопрос был задан еще раз.

– Может, придет, может, нет. Кто его поймет? Скорее всего, придет вечером, как чужой, в гости. Совсем мать с отцом перестал уважать, мать с отцом ему все сделали, воспитали его, а он не делает того, о чем мы просим. Думает, раз деньги есть, можно все. Самовольно жить решил, только свою жену и слушает, как последний подкаблучник. Братьям не помогает, отцу почета не делает, все какая-то политика. Зачем ему сдалась эта политика? Сидел бы себе спокойно, деньги делал. А то одна Дума на уме, в депутаты захотел! Только внимание к себе лишнее привлекать! Жили спокойно, а теперь журналисты дом караулят, жить спокойно не дают.

То, что сын стал крупным предпринимателем, радовало отца. Но его общественная деятельность, его политические амбиции не могли не пугать Натана, прошедшего через жернова советской системы и пережившего аресты и обыски. Именно обыски научили его прятать достаток от завистливых глаз соседей и знакомых. В землях сада скрывались несметные богатства – десятилитровые баллоны, полные бриллиантов, золота, облигаций и купюр. Один из таких баллонов, закопанных два года назад, так и не удалось откопать. Перерыли весь сад, но он пропал, в прямом смысле слова провалился сквозь землю. Поскольку Натан закапывал клад вместе с Шекер, подозрения пали на нее. Натан считал, что это она втихаря откопала баллон и передала золото и бриллианты Довиду, и, рассказывая о пропавших драгоценностях, смотрел на девочку искоса, приговаривая: «Я знаю вора в лицо, пусть у вора руки отсохнут!» Шекер чувствовала недоверие и даже ненависть, хотя напрямую Натан своих претензий к ней не высказывал.