В Москве дед Алексей Алексеевич также перестраивал свои дома до основания, оставляя одни капитальные стены. В доме, купленном у князя Потемкина, он устроил для картинной галереи верхнее освещение, которым все знакомые восхищались; его галерея, замечательная для того времени, заключала несколько ценных оригиналов итальянской и фламандской школы и много хороших копий.

В доме деда жили постоянно разные посторонние лица: друзья, товарищи его по военной службе, даже просто знакомые, находившиеся в стесненных обстоятельствах; преследуемый властями полковник Татаринов прожил у деда десятки лет, о нем сохранилась у нас официальная бумага, свидетельствующая о сочувствии к нему деда.

Генерал-майор Торкель прожил у деда тридцать лет и после разорения Тучковых переехал с ними в Яхонтово, где я помню его с детства и где он скончался в 1839 году.

Детей своих дед воспитывал по тому времени замечательно: сначала у них были всевозможные учителя, потом сыновья его учились в Школе колонновожатых старика Муравьева, которого молодежь чрезвычайно любила и уважала3. Это было замечательное и лучшее в то время учебное заведение, в котором отец мой не только усвоил высшую математику, но и развил преподавательский талант, впоследствии очень пригодившийся нам и его школе крестьянских детей.

Окончив курс в школе, отец мой вступил в Московский университет, а впоследствии – на службу в Генеральный штаб, был произведен в поручики и в этом чине остался до конца жизни. Пылкий и самостоятельный характер отца оказался непригоден для военной службы; не раз у него случались неприятности с начальством, обращавшимся с подчиненными подчас довольно грубо. Так, например, однажды, посланный куда-то по казенной надобности, отец мой, тоже Алексей Алексеевич Тучков, стоял на крыльце станционного дома, когда подъехала кибитка, в которой сидел генерал (впоследствии узнали, что это был генерал Нейдгардт).

Он стал звать пальцем отца моего.

– Эй, ты, поди сюда! – кричал генерал.

– Сам подойди, коли тебе надо, – отвечал отец, не двигаясь с места.

– Однако кто ты? – спрашивает сердито генерал.

– Офицер, посланный по казенной надобности, – отвечает ему отец.

– А ты не видишь, кто я? – почти кричит генерал.

– Вижу, – отвечает отец, – человек дурного воспитания.

– Как ты смеешь так дерзко говорить? Твое имя? – кипятится Нейдгардт.

– Генерального штаба поручик Тучков, чтобы ты не думал, что я скрываю, – отвечает отец.

Эта неприятная история могла бы кончиться очень нехорошо, но, к счастию, Нейдгардт был хорошо знаком со стариками Тучковыми, потому и промолчал; едва ли потому, что сам был виноват.

Младший сын деда, Павел Алексеевич, не учился в университете; он предпочел военную службу и четырнадцати лет был произведен в офицеры.

Что особенно замечательно для того времени, дед ничего не жалел также для образования своих дочерей: профессор Давыдов преподавал тете Марье Алексеевне историю и словесность, а знаменитый живописец Куртель давал ей уроки рисования и живописи; она стала хорошей портретисткой, превосходно копировала картины и своими копиями много утешала деда после разорения и продажи картинной галереи. Я особенно помню две великолепные копии: «Четырех евангелистов» и картину с многими фигурами и слепым Товием4. Эти копии и теперь находятся у моего троюродного брата, одного из членов совета министерства внутренних дел, Александра Ивановича Деспот-Зеновича.

Вторая дочь деда, Анна Алексеевна, была замечательная пианистка; ученица знаменитого Фильда, она в совершенстве усвоила его мягкую, плавную и выразительную игру. Третья дочь его, Елизавета Алексеевна, очень умная и замечательно красивая, вышла замуж шестнадцати лет, в тот самый год (1823), когда отец мой женился в Оренбурге на дочери генерал-лейтенанта Аполлона Степановича Жемчужникова, Наталье Аполлоновне.

Аполлон Степанович Жемчужников был очень добрый и в высшей степени честный человек; он был женат на Анне Ивановне Типольд, имел многочисленную семью, состоявшую из девяти детей; кроме того, у него жили мать и тетка его жены; средства его были ограниченны – он жил одним жалованьем.

Когда его назначили начальником дивизии в Оренбург, у въезда в город его встретил командир полка, стоявшего тогда в Оренбурге, и подал рапорт о состоянии полка; в рапорте обнаружились десять тысяч.

Аполлон Степанович развернул бумагу, гневно раскидал деньги и сказал полковнику:

– На первый раз я вас прощаю, но если это повторится, без пощады отдам вас под военный суд.

Полковник в большом удивлении пробормотал извинения, испуганно говоря:

– Так всегда встречали нового начальника…

Мой отец учился у Муравьева со старшими братьями моей матери и был очень дружен с ними; навестив их однажды в Оренбурге, он увидел мою мать и просил ее руки. Бабушка, Каролина Ивановна, нашла, что отец слишком молод, чтобы жениться; его послали на год за границу, но по возвращении он не изменил своего намерения и женился на Наталье Аполлоновне Жемчужниковой.

В это время дела деда расстроились: фортуна, как говорили тогда, долго улыбавшаяся ему, вдруг изменила, он стал проигрывать, проигрывать постоянно и для уплаты карточных долгов был вынужден продавать за бесценок богато устроенные имения и московские дома. Один из его домов отошел Головкину, а впоследствии был перепродан им великому князю Михаилу Павловичу; когда нам показывали этот великолепный дом, он носил название Михайловского дворца, во дворе его стояла будка и ходил взад и вперед часовой, что нас, жительниц деревни, очень поразило. В настоящее время в этом доме помещается лицей Каткова.

У деда осталось только четыре имения: Сукманово – в Тульской губернии; Фурово – во Владимирской; подаренные Екатериной II моему прадеду Алексею Васильевичу Тучкову Ведянцы – в Симбирской; и отдаленное Яхонтово в Пензенской губернии. Но до отъезда семьи в добровольную ссылку, во время междуцарствия и воцарения Николая Павловича, наступило 14 декабря. Отец мой и женатым продолжал жить в доме отца в Москве, где и был арестован и увезен в Петербург.

По приезде в столицу он был доставлен прямо в Зимний дворец; его допрашивали в зале около кабинета императора. Отец мой принадлежал к «Союзу благоденствия», дружил со многими из членов «Северного общества» и с некоторыми из «Южного»; особенно дружен он был с Иваном Пущиным, А[лександром] Бестужевым, Евгением Оболенским и братьями Муравьевыми-Апостолами. Михаил Михайлович Нарышкин был его другом и вместе с тем братом его тетки, Маргариты Михайловны Тучковой, впоследствии бородинской игуменьи.

После допроса отец сказал громко: «Si vous voulez me mener à la forteresse, vous devrez m'y Iraoner de force. car je ne marcherai jamais de bon gré»5. Государь спросил, что это за шум; узнав, в чем дело, он приказал оставить отца в Генеральном штабе, где тот просидел три или четыре месяца. Так как его не было в Петербурге во время вооруженного возмущения, то против него не нашлось никаких важных улик.

Я спрашивала отца, почему он так восставал против заключения в крепость. «Я боялся за твою мать, – отвечал он, – боялся, что эта весть дойдет до моей семьи… Тогда ожидали рождения твоей старшей сестры».